Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Шрифт:
"Все здесь уподобляется спруту. Почему мой муж, увы, для моего сердца остается гернсийским спрутом?"
Газета "Солей", перепечатывавшая роман фельетонами, благодаря этому увеличила свой тираж с двадцати восьми тысяч до восьмидесяти тысяч экземпляров, хотя роман уже был издан до этого отдельной книгой. Пресса осмелилась выразить свое восхищение романом. Он не возбуждал политических споров. Человек в нем боролся лишь со стихией.
"Здесь, - писал молодой критик Эмиль Золя, - поэт дал волю своему воображению и своему сердцу. Он больше не проповедует, он больше не спорит... Мы присутствуем при грандиозном сновидении могучего мыслителя, который сталкивает человека с бесконечностью. Но достаточно
Золя ясно определил, какой мыслью был увлечен автор.
"Я хотел прославить труд, - писал Гюго, - человеческую волю, преданность, то, что делает человека великим. Я хотел показать, что более неумолимым, чем бездна, является сердце и что если удается избегнуть опасностей моря, то невозможно избегнуть опасностей женщины..."
Госпожа Гюго писала своему мужу об этой книге в гиперболических выражениях, украшенных эпитетами, достойными пера Жюльетты, за что она удостоилась его похвалы:
"Чудесная страница... У тебя высокий ум и благородное сердце. Любимая, я счастлив, что нравлюсь тебе как писатель".
Адель часто говорила о приближающейся смерти и думала о ней с душевным спокойствием. "Только грустно, - признавалась она, - что я так поздно поняла и оценила великие произведения, грустно умирать, когда пришла зрелость ума".
Теперь она была увлечена демократическими идеями и с презрением говорила о "суеверных предрассудках прошлого". О, призраки семейства Фуше!
6. ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ЗА "ЭРНАНИ"
Аббат - госпоже Тест:
– Неисчислимы лики вашего мужа.
Поль Валери
Со времени государственного переворота драмы Виктора Гюго, врага режима Наполеона III, не ставились в Париже. Наступил 1867 год, год Всемирной выставки. Миру хотели показать все самое прекрасное, что только было во Франции. Лакруа опубликовал "Путеводитель по Парижу" с предисловием Виктора Гюго. Могла ли Комеди-Франсез в такой момент отказаться от одного из своих величайших драматургов? Предложили возобновить постановку "Эрнани". Виктор Гюго немного опасался. Вдруг полиция сорвет пьесу? Представители Гюго в Париже, Вакери и Мерис, успокаивали его. Поль Мерис, который был любовником актрисы Джейн Эслер, предпочел бы поставить "Рюи Блаза" в Одеоне, - тогда его подруга могла бы сыграть роль королевы. Но выбрали все-таки "Эрнани".
Чтобы совсем уж обезоружить "свистунов", решили изменить те стихи, которые когда-то вызывали насмешки. Гюго сам писал Вакери: "Вместо "Из свиты короля? Ты прав. Да будет так!" нужно сказать: "Да, да, ты прав! Я буду там". Он предпочел бы, чтобы у актера Делоне хватило смелости сказать: "Старик глупец! Он полюбил ее!", - но Делоне не решался произнести эти слова. "Хорошо, заменим их дурацким, но безопасным вариантом: "О, небо, что это? Он полюбил ее!.." Бесполезные предосторожности. Публику 1867 года неприятно поразили как раз эти изменения в тексте. Зрители партера, которые знали пьесу наизусть, вставали и поправляли актеров. Гюго послал из Гернси собственноручно подписанные им пропуска и попросил, чтобы Вакери поставил на них знаменитую надпись: "Hierro". Успех был огромный: триумф поэзии, политическая манифестация, максимальный сбор (семь тысяч франков золотом).
Госпожа Гюго решила присутствовать на спектакле. Ее муж и сыновья, зная, как опасно для нее всякое волнение, не хотели пускать ее на премьеру, на которой могли возникнуть любые эксцессы. Она не послушалась: "Мне слишком мало осталось жить, чтобы я не пошла на новую премьеру "Эрнани" и не воспользовалась случаем вспомнить мои счастливые молодые годы. Мне пропустить этот праздник? Нет, сударь! Во-первых, "Эрнани" не станут освистывать. Впрочем, я выдержу любой скандал. На свои глаза я сейчас
Это смирение так же трогательно, как и ее желание снова пережить "битву за "Эрнани", прославившую последний, счастливый год ее жизни. Париж увидел ее в театре, сияющую, и преображенную. Она присутствовала на всех репетициях, ее провожал Огюст Вакери, который, несмотря на свою подагру, каждый раз тащился в театр. Слепая и паралитик. Газеты отмечали присутствие госпожи Гюго в Париже; это ей нравилось: "Какое громкое имя я ношу!" Студенты, как когда-то, просили контрамарок и предлагали свою поддержку. Один из них сказал Полю Мерису: "Виктор Гюго - это наша религия".
Успех был "нерассказуемый". Это прилагательное придумала Адель; однако же она все-таки рассказала о премьере: "Это было неистовство. Люди обнимались даже на площади перед театром. Молодежь восхищалась еще более пылко, чем в 1830 году. Она показала себя великолепной, смелой, готовой на все. Я счастлива, я на седьмом небе!" В зале: Дюма, Готье, Банвиль, Жирарден, Жюль Симон, Поль Мерис, Адольф Кремье, Огюст Вакери. На галерке - лицеисты. Готье в своем фельетоне написал:
"Увы! От старой романтической рати осталось очень мало бойцов, но все те, кто сейчас в живых, были на спектакле, в партере или в ложах; мы узнавали их с меланхолическим удовольствием, думая о других наших добрых друзьях, исчезнувших навсегда. Впрочем, "Эрнани" уже не нуждается в своей старой когорте, на него никто не собирается нападать..."
Знаменитые стихи: "О как прекрасен ты, лев благородный мой!" возмущавшие публику при Реставрации, были встречены громом аплодисментов. Жюль Жамен утверждал: "Ничто не может сравниться с праздником этого возвращения, на которое мы уже не надеялись".
Сент-Бев - госпоже Гюго, 21 июня 1867 года:
Дорогая мадам Гюго, я не мыслю себе, чтобы среди всех поздравлений, которые вы получаете, не было бы моего письма. Новая постановка "Эрнани" это блистательное подтверждение восторгов и любви нашей молодости. Свой час бывает у каждого гения, но гений сверкает в любой час, в течение его дня солнце не раз достигает зенита. Как горько, как жаль мне, прикованному к своему креслу, что я не мог присутствовать на этом празднике, на этом юбилее поэзии, не мог хотя бы побывать в фойе, чтобы услышать вблизи дружеские аплодисменты, пробуждающие столько откликов в наших сердцах, и показать, что я не хочу терять своего места среди ветеранов "Эрнани".
Сент-Бев и сам уже чувствовал приближение смерти, и его озлобленность притуплялась. 5 января 1866 года он писал Шарлю Бодлеру, который часто виделся с семьей Гюго в Бельгии:
"Гюго, который по временам бывает вашим соседом, стал проповедником и патриархом: гуманизм чувствуется даже в его пустячках. Очень мило с вашей стороны, что вы иногда беседуете обо мне с госпожой Гюго, - это единственный верный мой друг в этом мире. Другие никогда не прощали мне того, что я в какой-то момент уходил от них. Дети (Гюго) смотрят на меня, вероятно, только сквозь призму своих предрассудков. Противнее всего на свете для меня последыши романтизма; по-моему, они родились только для того, чтобы обесценить приходящую к своему концу Школу и заклеймить ее навек как смехотворную. Гюго парит над всем этим, его это очень мало беспокоит (aha sedet Aeolus arce) [Эол сидит на высокой вершине (лат.)], и я убежден, что если бы мы встретились с ним лично, наши старые чувства друг к другу проснулись бы, затрепетали бы самые сокровенные фибры сердца: ведь когда бы мы с ним ни виделись, уже через несколько секунд мы снова понимали друг друга, совсем как прежде".