Олимпия Клевская
Шрифт:
— Да, посочувствуй мне.
— Почему бы и нет, если ты впрямь достоин жалости.
— Ты в этом сомневаешься?
— Полно! Не станешь же ты меня уверять, будто сожалеешь о своей жене?
— Я ни о чем не сожалею.
— Да нет, ты горюешь об Олимпии; но что ты хочешь, мой любезный граф, эти чертовы театральные дамы, стоит им набраться закулисных замашек, становятся совершенно неукротимыми. Ах! Женщина, когда уж от рук отбилась, стоит десятка мужчин; но эта, мой бедный друг, тебя славно провела.
— Ах,
— Как будто я могу чего-нибудь не знать! Но с ней уж, по крайней мере, ты мог бы рассчитаться.
— Мстить Олимпии?
— Если не хочешь мстить женщине, можешь хоть с мужчиной расправиться.
— С мужчиной?
— Ну да, он ведь как будто был завербован в Лионе в твой драгунский полк? Разве он не является чем-то вроде дезертира?
— Ах! — воскликнул Майи, поднося руку ко лбу. — Ты меня наводишь на мысль… Несчастный!
Потом, вновь обратившись к Ришелье, он сказал:
— Ну же, герцог, покончим с этим скорее. По твоим словам, ты меня ждал?
— Да, и я здесь оказался очень кстати.
— Почему? Ну, не будем медлить!
— Потому что не успел ты получить рану, как я принес лекарство.
— Объяснись.
— Ты хочешь отправиться в Вену?
— Да.
— Ты принимаешь должность посла?
— Да.
— Что ж, мой дорогой, а вот и твой аттестат.
И герцог вытащил из кармана ту самую бумагу, которую он недавно уже предлагал графу, а тот отверг ее.
— Как? — с удивлением воскликнул Майи. — Ты сохранил этот аттестат?
— Я был настолько уверен, что ты придешь требовать его обратно, — со смехом сказал Ришелье, — что ни на миг не расставался с ним с тех пор, как мы виделись в последний раз.
— Так дай его мне.
— Вот он.
— Благодарю! Я уезжаю.
— И, право же, вовремя.
Эти слова заставили Майи, который уже успел вновь погрузиться в свои мрачные мысли, резко вскинуть голову.
Но потом, как будто решив, что нет смысла подвергать себя новому удару, быть может еще более кошмарному, чем предыдущие, он отвесил герцогу поклон и продолжил свой путь.
Ришелье, который на всем протяжении этой сцены продолжал сидеть, потянулся, уронив руки и с хрустом вытянув свои изящные ноги, обтянутые шелковыми чулками.
— Черт возьми! — пробормотал он. — Вот кому везет. Он разом избавляется от двух ужасных женщин. Отныне этого молодца все будут обожать. Когда он не умел любить, его любили, а когда он любил, им пренебрегали. Мне жаль ту первую, на которую теперь падет его выбор: он ее с ума сведет. Вот так, — заключил он философски, — счастье одних всегда становится источником бедствий для других, и наоборот.
Затем Ришелье подозвал своих лакеев и велел подать карету.
Садясь в нее, герцог заметил, как из боковой двери вышла
Было полпервого ночи.
С минуту герцог взглядом следил за ними, потом сказал себе: «Проклятье! Я упустил случай. Надо было попытать силы, проверить, устояла бы эта дама против Ришелье. Вот было бы сражение! Но теперь уже слишком поздно».
Лакей подошел к дверце кареты.
— Ну, что еще? — спросил Ришелье.
— Господин герцог не давали никаких приказаний.
— А, и правда! Поезжайте прямо домой.
Но почти тотчас он передумал и жестом удержал лакея.
«О-хо-хо! — вздохнул он про себя. — Кажется, я делаю глупость. В сущности, Майи настолько растерян, что, чего доброго, может сейчас явиться к своей жене, попросить у нее прощения и увезти ее в Вену, а Пекиньи тем временем направит внимание короля на Олимпию. Чума на его голову! Было бы неосмотрительно оставить милую графиню вовсе без присмотра».
— В особняк Майи! — сказал он. — Да поживее.
Карета г-на де Ришелье и без его приказов ездила быстро.
А уж после того как прозвучал приказ, кони рванулись в галоп.
Пять минут спустя они остановились перед воротами особняка Майи.
Ришелье ошибался: граф и в мыслях не имел похищать свою жену.
Он писал письмо к Олимпии.
LXXXIX. БРАКОСОЧЕТАНИЕ
Как мы уже сказали, Олимпия покинула театр об руку с Баньером, пока г-н де Ришелье разговаривал под колоннадой с Майи.
У ворот они оба сели в фиакр: парикмахерша успела найти его для них.
Это Баньеру пришла на ум такая предосторожность. Сразу после объяснения с Олимпией, которое обернулось как нельзя лучше, он начал действовать, ибо принадлежал к тем, кто при необходимости способен обуздывать и ход событий, и необъезженных лошадей.
Возница фиакра заблаговременно получил нужные указания. Он повез их прямо к церкви Нотр— Дам-де-Лорет, расположенной возле почтовой станции Поршерон.
Однако между Нотр— Дам-де-Лорет 1730 года и 1851 года была немалая разница.
Эта маленькая церковь, находившаяся в ведении собора святого Евстафия, выходила фасадом на узкую площадь, образованную пересечением дороги на Монмартр, Поршеронской улицы и улицы Нотр— Дам-де-Лорет.
Когда любовники начинали свое паломничество, ночь, уже пройдя половину пути, набросила самое плотное из своих черных покрывал на кладбище святого Евстафия, что раскинулось в нескольких шагах от церкви, и всю прилегающую обширную местность между бульваром и Монмартром.
Улица Нотр— Дам-де-Лорет, ныне одна из самых очаровательных в столице, в ту пору не была еще застроена, да и дорога на Монмартр не была вымощена.