Олива Денаро
Шрифт:
– Об этой девчонке каких только гадостей не говорят, – ворчит мать, присаживаясь рядом со мной на кровать, туда, где совсем недавно сидела Лилиана. – А только чихала я на эти пересуды, вольно им языками молоть! Неужто она виновата, что папаша-коммунист жену работать отправляет? Бедняжка сама страдает! Бывает, конечно, заносится, тут не отнять, но душа у неё добрая. Думаешь, я не понимаю, что подол не подшитый – только повод тебя навестить? Привязалась, выходит.
Я от неё никогда ещё подобного не слышала: обычно люди вызывают у моей матери либо жалость, либо страх. Она поправляет покрывало,
– Она ж, в сущности, хорошая дочь, подруга-то твоя, – а сама меня к себе прижимает. И долго-долго не отстраняется – кажется, бесконечно.
Я чувствую её запах, такой знакомый и внезапно такой сладкий, и вспоминаю, как в детстве поверяла ей все свои радости и горести. Вижу руку, лежащую у неё на колене и так похожую на мою. Втискиваюсь в ложбинку между плечом и щекой, закрываю глаза. Из одного теста слеплены, приходит мне на ум, и в памяти сразу всплывает, как мы с ней замешиваем муку с водой, и эта смесь соединяет наши руки в единую липкую массу.
– Ты ведь тоже хорошая дочь, – шепчет она.
И я в тот же миг ею становлюсь.
– Знаешь, я тут вот что подумала... – в голосе матери вдруг проскальзывает фальшивая нотка, дыхание меняет ритм, а шею будто сводит судорогой, и мне приходится спешно покинуть уютную норку, которую я в ней отыскала. – Я вот что подумала: может, и на свадьбу твою её пригласим? Что скажешь, Оли?
27.
Она успела меня сговорить. За совершенно незнакомого человека.
– Весьма достойный юноша. И очень симпатичный, кстати, – довольная, будто мы в той праздничной лотерее первый приз выиграли, она приносит из уборной гребешок и, встав за спиной, распускает мне волосы, волной падающие на плечи.
– Да откуда он вообще взялся? Где ты его откопала? – спрашиваю я, представляя, как она перерывает все прилавки на рынке в поисках желаемого.
– Нет-нет, я ни при чём... Это Шибетта, с которой у меня, на твоё счастье, давняя дружба, тебе достойную партию подыскала.
– Хочешь сказать, синьора Шибетта, у которой две дочери на выданье, решила подыскать мне мужа?
Мать, будто не слыша, начинает меня, как кобылу скребницей, вычёсывать:
– Его Франко зовут: красивое имя, правда? В столице живёт, потомственный дворянин...
Вот и тебе маркиз, думаю я с не меньшим изумлением, чем в детстве, обнаружив на месте героя, явившегося забрать меня к лучшей жизни, лишь стопку белёных тряпиц.
– Так ведь я его даже не видела! – я вдруг вспоминаю, как отвернулась возмущённая Тиндара.
– Всему своё время! На той неделе он к нам приедет, с отцом твоим поговорит, все детали обсудит.
Зубцы гребешка ласково бороздят мою голову. Всякий раз, когда они натыкаются на узелок, я чувствую резкую боль, но вскоре она отпускает, и снова начинается ласка. Вот и мать такая: сперва укусит, потом приласкает.
– А если он мне не понравится? – сгорая от смущения, спрашиваю я.
– Понравится, не понравится... Со временем всё придёт, – и, выдернув очередной узелок, добавляет чуть громче: – Весьма милый молодой человек, если верить Шибетте... – тут она ненадолго замирает,
Но ведь я же ничего не сделала, хочется мне сказать. Не ответила ни да, ни нет. С одной стороны стойки с пирожными моё тело пожирали его глаза, с другой – бесстрастный взгляд отца.
Мать тянет с такой силой, будто вместо волос у меня верёвки, и коса понемногу начинает давить мне на плечи.
– Шибетта говорит, его отец деньги в рост даёт. Прав был Козимино. А вдова Рандаццо подтвердила: не своей волей он сюда, в Марторану, вернулся, а по вине крови своей горячей, чтобы от мести ревнивого мужа спастись. Такому человеку не стоит прилюдно перечить, коли хочешь потом жить спокойно. Удачным браком ты из большой беды себя вытащишь.
Коса наконец заплетена. Мать, удерживая её двумя пальцами, другой рукой роется в кармане халата. Потом достаёт бархатную алую ленточку, завязывает и, перебросив мне через плечо, отходит полюбоваться результатом.
– Вот и готово, – и, взяв меня двумя пальцами за подбородок: – Чтоб чистоту блюла!
Я прижимаюсь к этой руке, чтобы снова ощутить щекой мягкость материной кожи, а не только грубые, как её голос, кончики пальцев, но она отстраняется.
– Пойдём, поможешь салфетки вышить.
– Да, мама, – послушно отвечаю я. И более вопросов не задаю.
28.
– Красота требует жертв, – заявляет мать и идёт ставить в духовку противень с пирогом.
Я снова бросаю взгляд на туфли – те же, что надевала на праздник в день святого покровителя: если это они придают мне очарования, то без них я, выходит, уродина? Красота – в глазах смотрящего. Может, потому люди и влюбляются.
– Едут, – возбуждённо вскрикивает она, поглядев в окно. Потом в последний раз подходит ко мне, поправляет шпильку, одёргивает блузку. Будто девчонка, играющая в куклы. – Беги, позови мужчин!
Отец, как всегда, в огороде, присел на корточки возле помидоров. Обманувшись его затрапезным видом – этими рабочими брюками, платком на шее, – я радуюсь было, что мать всё выдумала, что никакой Франко не приедет и меня за него не выдадут, и можно будет остаться здесь, в родном доме, а по ночам тайком срисовывать в тетрадку лица кинозвёзд.
– Ты что, и костюма не наденешь? – спрашиваю я на всякий случай.
– Пожалуй, нет, – бесхитростно отвечает отец.
Я беру его за руку, чтобы помочь встать, и дважды сжимаю, едва-едва. Каблуки туфель проваливаются в рыхлую почву, с каждым шагом уходя всё глубже: ещё немного – и я тоже стану растением у него на грядке. А может, и остаться здесь? Питаться водой и ветром, сбрасывать один за других пожелтевшие листья, цепляться за узловатую опору, чтобы не горбиться...