Олива Денаро
Шрифт:
Старик бросает на меня последний испытующий взгляд, будто пытаясь вытащить на свет божий какую-то тайну, и, вздохнув, отворачивается к окну.
– Восемь классов девушка закончила? – спрашивает он, даже не назвав меня по имени.
– И два курса педучилища, потом мы её забрали.
– Франко нравится, если ему немного почитают на ночь, – похоже, дядя смирился. Он задумчиво проводит тыльной стороной ладони по щеке, словно проверяя, не отросла ли щетина, теребит двумя пальцами подбородок, наконец кивает. Ни я, ни сидящий напротив Франко не двигаемся. Старик залпом допивает бокал и поднимается
30.
После обеда нас с Франко выставляют прогуляться вокруг дома, так сказать, познакомиться, пока взрослые обговаривают материальные вопросы. Слепец подходит ближе, кладёт пальцы мне на предплечье. Рука у него совсем не такая, как у Патерно: легче. Козимино, не понимая, нужно ли ему с нами, оборачивается к матери в поисках одобрения.
– Пускай идут, – отмахивается она с лукавой улыбкой. – Твоя сестра ведь обручена, а молодёжь нынче имеет право ненадолго уединиться.
Он ошеломлённо отступает, и мы уходим вдвоём. Впрочем, я удивлена не меньше: может, мать потому отпускает нас одних, что Франко ничего не видит и, следовательно, ничего плохого мне сделать не сможет? Мы идём молча, но не от смущения, а так, словно говорить и не нужно. Потом мне вдруг приходит в голову, что он слепой, а не немой. Сердце уходит в пятки: значит, сказать что-нибудь всё-таки придётся, хотя бы из вежливости, вот только на ум ничего не приходит. Я боюсь его обидеть, боюсь всего на свете: гулять с ним вот так, наедине, навсегда уехать из дома, чтобы жить замужем в столице, остаться, как Фортуната, печальной и одинокой, оказаться в руках совершенно чужого человека, самих этих рук, которые должны меня касаться, чтобы сделать мне ребёнка. Боюсь того, что каждый день своей жизни вынуждена буду заботиться о слепце. Боюсь исчезнуть, потому что его глаза никогда меня не увидят. Откуда вообще взяться любви, если нет глаз? «Как сказал древний сицилийский поэт: “Любовь есть страсть, из сердца источенье от преизбытка сладостной истомы, – будто слышу я певучий голос профессора Терлицци. – Она очей сначала излученье, а сердцем после этого питома”[16]».
Слепец вцепился в мою руку, но на самом деле ведёт нас именно он, а я, сама того не сознавая, подстраиваюсь под его шаг. И всё ещё отчаянно пытаюсь что-нибудь сказать, но в голове вертится лишь это стихотворение. Я оборачиваюсь к своему спутнику, быстро заглядываю в лицо и тотчас же привычно опускаю глаза. Потом думаю: нет, раз он меня не видит, то и мне в землю смотреть не обязательно.
Франко вдруг останавливается – прямо за сараем Пьетро Пинны, в единственном месте, откуда не видно нашего дома.
– Так ты что, не слепой? – подозрительно спрашиваю я. Он кривится, а мне теперь хоть со стыда сгорай: столько молчать, чтобы вот так ляпнуть невпопад!
А он уже снимает свои тёмные очки. Я в ужасе отдёргиваю руку, машу ею перед его лицом, но глаза, светлые, почти белые, как две перегоревшие лампочки, остаются неподвижными.
– Cделай для меня кое-что, – говорит он и снова начинает искать мои руки.
Я отступаю: хоть мы теперь и помолвлены, мне вовсе не хочется быть испорченной раньше времени.
– Боишься?
– Нет, –
– Для тебя это пустяки, а для меня очень важно, – он берёт мои руки в свои, гладит, потом кончиком указательного пальца касается ладони. Там меня ещё никто и никогда не трогал. Я чувствую, как под рёбрами зарождается нечто вроде щекотки. Слепой поднимается от ладони вверх, к кончикам пальцев, пока не обводит один за другим контуры каждого ногтя, потом опускает руки и делает шаг вперёд, ко мне. – Постой, не уходи, – просит он. Я застываю, задерживаю дыхание. «Любовь есть страсть, из сердца источенье», – по-прежнему вертится в голове. – Теперь закрой глаза, – предлагает он. – Так мы будем на равных.
Не самая здравая мысль, будто слышу я ворчание матери, и всё-таки исполняю его просьбу. Стою перед ним с закрытыми глазами и чувствую себя совершенно раздетой. Потом, поняв, что он меня не видит, выдыхаю. Жду, когда его губы коснутся моих, – видела такое в журналах, которые прячет под блузкой Лилиана, – и по животу, чуть ниже пупка, разливается тепло. Но ничего не происходит. Только ветер, который так часто поднимается в эту пору, шелестит в отцовских посадках, а теперь ещё и задирает мою жёлтую юбку от щиколоток до самых колен. Я тянусь было её опустить, но останавливаюсь на полпути: всё равно никто не увидит.
– Не двигайся, – просит слепец. Я подчиняюсь, и через пару секунд чувствую, как кончики его пальцев касаются моего лба. Они начинают с центра, куда отец в детстве целовал меня на ночь, спускаются к вискам, ерошат брови, пробегают по опущенным векам у самых ресниц. Потом большие пальцы обрисовывают ноздри, а ладони сползают вниз по щекам, пока не соединяются под нижней челюстью и не обхватывают моё лицо целиком. Мизинцы чуть приподнимают мочки ушей, а кончики указательных – наконец-то – добираются до губ. Я инстинктивно втягиваю их между зубами, и пальцы замирают. Я резко выдыхаю, выталкивая их. Франко убирает руки от моего лица, остаётся лишь правый указательный палец, который, очень медленно обогнув мой рот, затем тоже исчезает.
Так мы и стоим, я и слепец, пока солнце, должно быть, не начинает клониться к закату. Закаты мне по душе.
– А ты красивая, – говорит он. Только тогда я открываю глаза, и мы идём к дому.
31.
– Помолвлена со слепым? – на лице Лилианы то же недоверие, с каким я сама расспрашивала о замужестве Тиндары. Книг на столе в её комнате стало даже больше – это мои теперь пылятся на полке. Впрочем, полутёмный чулан для печати фотографий нисколько не изменился, и Лилиана неизменным стальным пинцетом опускает белые листки неизменный таз.
– Будешь моей свидетельницей? – спрашиваю я, пока мы ждём появления изображения.
– А мать твоя что скажет?
– Она тоже этого хочет.
На шероховатой бумаге проступает одетая в чёрное женщина с запавшими глазами и пухлым ртом, глядящая меж полузакрытых ставень, будто из готовой вот-вот поглотить её пасти.
– Фортуната! – вскрикиваю я. – Когда ты успела?
– Разве не её тебе нужно просить быть рядом в церкви?
– Она всё равно не пойдёт.
– И ты даже не спросишь почему?