Олива Денаро
Шрифт:
– На сегодня тоже нужны цветы. У неё же день рождения, – мать двумя пальцами приподнимает мой подбородок, словно демонстрируя нечто ценное. Похоже, ценность женщины зависит от мужчины, который просит её руки.
– Что до цветка на день рождения синьорины, пусть это будет мой подарок... Если, конечно, позволите, – и Бьяджо, протянув мне алую розу на длинном стебле, разводит руками: – У нас без обману.
«Приятно видеть, что синьора снова в добром здравии», – проговорил отец обычным невозмутимым голосом. И в этих словах не было ни гнева, ни иронии.
«Милостью Господа нашего», – молитвенно сложив руки, скривилась мать Франко, отчего заметнее стали
«Что ж, я этому только рад, – продолжал отец. – Смею надеяться найти Вас столь же крепкой и в день свадьбы, о котором было условлено».
Синьора поджала губы, словно не желая выпускать наружу слова, теснившиеся на языке.
«Здоровье моё, – пробормотала она наконец, – подорвано тревогами и печалями, что меня терзают, и особую боль мне причиняет зародившаяся в последнее время дружба между нашими детьми. Для меня очевидно, что ввиду разницы в происхождении взаимопонимание между двумя семьями затруднено. И если вы уже пообещали свою дочь другим, несправедливо, что расплачиваться за это должны мы. Я не имею обыкновения выпроваживать посетителей, и всё же должна со всей любезностью попросить вас покинуть мой дом», – тут она на миг возвела глаза к небу, после чего смерила отца недовольным взглядом, словно подчёркивая его ничтожность. Лысый муж помалкивал – вероятно, по привычке.
– Осторожнее с шипами, – предупреждает мать. Мы идём через площадь, приковывая к себе взгляды, но на сей раз за спиной никто не шушукается: в этих взглядах восхищение, и мне впервые в жизни кажется, будто мать мною гордится.
«Я, со своей стороны, имею обыкновение держать данное слово, – ответил синьоре отец. – Франко обещал жениться на моей дочери. Если он передумал, то должен сказать это сам».
Франко вошёл в гостиную бледный, взъерошенный, в домашней светло-коричневой куртке и мягких кожаных туфлях. Теперь он вовсе не напоминал «красавчика Антонио» – скорее кого-то из кинозвёзд категории «несчастных влюблённых».
Меня подвели к нему.
«Франко...», – я закрыла глаза, ожидая, что его пальцы, как в тот, первый день за сараем Пьетро Пинны, коснутся моего лица. Но он, сунув руки в карманы куртки, молчал, даже не двигался.
Неужели это и есть та колонна, что должна была стать мне опорой? Те руки, что должны были удержать?
«Пойдём, па», – пробормотала я, направляясь к двери.
«Олива, подожди, – за спиной послышалось шарканье туфель. – Моя мать, как видите, выздоровела, – дрогнувшим голосом прошептал Франко. – Других препятствий нет».
Больше он ничего не добавил. Слова любви, вздохи, взгляды существовали только в Лилианиных журналах. Права была мать, не желая держать их в доме.
Возвращаясь тем же автобусом, мы всю дорогу молчали: на сей раз отец не позволил тряске развязать свой язык. Он поглядывал в окно и время от времени дремал, склонив голову мне на плечо. Досадовать было не на что: жених вернулся. Теперь не хватало только шляпы.
– Оли, я вот что вспомнила: нужно зайти к синьоре Шибетте, она снова за мной послала, говорит, работа срочная, – мать, остановившись на полдороге, поправляет мне выбившуюся из косы прядь и разворачивается. – Прибавь-ка шагу, мигом обернёмся.
– Брось, ма, – отвечаю я, – ступай лучше к Шибетте сама. А я домой.
– Одна? В такой час?
– А что, украдут меня?
– Слухи пойдут, Оли, ты ведь такая красавица стала, – мать чуть отступает, словно желая лучше меня разглядеть, потом, откашлявшись, сбрасывает кружевную шаль. – Вот, возьми, вечером сыро, роса падает. И чтобы прямо домой! Да смотри не уколись, – добавляет она, протягивая мне розу.
Накинув шаль на
– Олива, Оли! – кричит она вдруг через всю улицу. – Будь осторожна!
37.
В детстве мы с Козимино всегда праздновали день рождения вместе, каждое второе июля становясь на год старше: пять лет, шесть, семь, восемь... А мать отмечала наш рост на дверном косяке, подписывая карандашом имена и дату. Потом мы принялись расти вразнобой, и метки наши совпадать перестали: он с каждым днём рождения прибавлял несколько сантиметров, я – несколько лет. Так что сегодня, когда нам обоим по шестнадцать, он на десять сантиметров меня выше, а я – на десять лет его старше: выхожу замуж, скоро стану хозяйкой в доме, потом матерью. Он же по-прежнему мальчишка, ошивающийся с приятелями возле бара. Время для меня шло быстрее – и быстрее истекло.
Улицы в эту пору безлюдны. Я крепче стискиваю розу, стараясь не уколоться о шипы, запахиваю шаль. С ромашками проще: они лишь дают ответы на вопросы влюблённых, а боли не приносят. Чем дальше от площади, тем пустыннее, и я жмусь к стенам домов, чтобы по крайней мере слышать голоса, доносящиеся из открытых окон.
Из переулка выходит человек, пристраивается следом. Услышав шарканье подошв по асфальту, я не оборачиваюсь – только ускоряю шаг и кошусь по сторонам, высматривая хотя бы одно знакомое лицо. Rosa, rosae, rosae, вертится в голове, rosam, rosa, rosa. Шарканье приближается. Rosae, rosarum... Вдали показывается автомобиль, он тормозит как раз на пересечении с грунтовкой, которая приведёт меня домой. Внутри моложавый мужчина и светловолосая женщина, должно быть, муж и жена. Они озираются, потом смотрят на карту. Я тоже останавливаюсь, переводя дыхание. Идущий следом мужчина, поравнявшись со мной, кивает и поспешно скрывается за углом. Я узнаю его: это дон Сантино, отец Тиндары, тесть по переписке. Хлопает дверца. Вышедшая из автомобиля женщина, знаком подозвав меня, спрашивает:
– В столицу нам как попасть, красавица? Верно мы едем?
Вблизи она кажется много старше. Волосы редкие, видны отросшие тёмные корни, по углам рта две заметные морщинки, как будто ей долго приходилось улыбаться через силу.
– В столицу? – переспрашиваю я. – Не знаю. Но из города нужно выехать, – и, протянув руку в сторону, противоположную дому, для пущей убедительности разворачиваюсь туда всем телом.
Женщина вцепляется мне в запястье, а её муж, выскочив из-за спины, так крепко стискивает талию, что у меня перехватывает дыхание. Не в силах кричать, я озираюсь по сторонам в поисках подмоги, но шоссе безлюдно.
– Пустите! – только и удаётся выдавить, но я сама едва слышу собственный голос. Пытаюсь вырваться из захвата, отчаянно машу руками и ногами, но напавший вскидывает моё тело над землёй, и туфли бессильно молотят по воздуху. Потом женщина распахивает дверцу, и мужчина вталкивает меня на заднее сиденье. – Пустите, меня дома ждут! Сегодня мой день рождения!
– Поздравляю, красотка! Что ж, будет тебе вечером подарочек, – без тени веселья усмехается старуха, затыкая мне рот скомканным платком. Автомобиль трогается с места, и грунтовка тотчас скрывается из виду. У грубой ткани мерзкий вкус, она липнет к гортани, я едва не задыхаюсь. За окнами проносится незнакомый пейзаж, а родной дом кажется теперь бесконечно далёким. Мои руки по-прежнему стиснуты в кулаки, между пальцами зажат стебель розы. Алые лепестки лежат теперь на дороге, мне же достались шипы. Шипы мне не по душе. Раскрытая ладонь покраснела от крови. А отстирать пятна крови непросто. Так мать говорит.