Олива Денаро
Шрифт:
– Прости, у меня дела, – коротко отвечаю я: только скабрёзностей в чужом доме мне и не хватало.
Тиндара кажется расстроенной.
– Это свадебные хлопоты тебя так выматывает? – с сочувствующим видом щебечет она. – До моей ещё месяц, а я ног под собой не чую... Не знаю даже, как в таком виде мужу покажусь, – и хихикает, прикрывая рот рукой.
Я цепенею. Какая свадьба, какой муж? Что она несёт?
– Ты этих кумушек не слушай, наплевать и забыть, – Тиндара, подхватив меня под руку, кивает на шушукающихся подружек. – Это же просто зависть: мы уже в невестах ходим, а их не берёт никто. Только ведь и знают, что языком молоть, скажи? То всё про мою
Я отдёргиваю руку. Значит, они, все до единой, уверены, что я отказываюсь решать дело миром только ради того, чтобы цену себе набить, ставки поднять? Предпочитают видеть меня товаром, а не позорищем? Выходит, лучше быть алчной стервой, чем обесчещенной, да ещё и замуж не выскочившей?
– Ты чего это? – удивляется Тиндара. – Я же на твоей стороне: если мне с тобой не дружить, то с кем тогда?
– В общем, поздравляю. С днём рождения и всем прочим, – бросаю я и спешу догнать мать, уже идущую в сторону шоссе. Едва Тиндара возвращается к подружкам, они снова начинают щебетать, так что я ухожу, не попрощавшись. Их кругу я больше не принадлежу. И вообще никому не принадлежу.
56.
Дверь нам открывает Лилиана.
– Проходите, она уже здесь, – моя подруга встречает нас так радушно, будто на чашечку кофе пригласила. Отец, сняв шляпу, переступает порог, я вхожу следом. В гостиной за столом сидит Кало, рядом с ним женщина с короткими тёмно-каштановыми волосами. Стоит мне появиться в комнате, она встаёт навстречу, и я обнаруживаю, что на ней брюки, как у мужчин.
– Ну, вот наконец и ты, – незнакомка раскидывает руки, словно сто лет меня не видела и ужасно соскучилась, обнимает за плечи, притягивает к себе. Почувствовав, как холодеют ноги, я задерживаю дыхание: с некоторых пор мне совсем не нравится, когда меня зажимают. Мышцы деревенеют, но женщина сразу понимает это и ослабляет хватку, потом чуть отступает назад и, оглядев меня с ног до головы, треплет по щеке. – Антонино рассказывал о тебе с таким участием, что, кажется, я давным-давно с тобой знакома, – говорит она, как будто просит прощения, и улыбается, обнажив крупные белые зубы. – А вот ты, наверное, ничего обо мне не знаешь. Меня зовут Маддалена Крискуоло, я состою в Союзе итальянских женщин.
Ну и что я говорила синьорине Розарии? Женщины в единственном числе просто не существует, они так или иначе всегда должны держаться вместе!
– Вы адвокат? – спрашиваю я испуганно.
– Я? Нет, – Маддалена снова улыбается и косится на Кало: должно быть, считала меня умнее. – Я боец.
Я смущаюсь:
– И что это значит? Вы в армии служите?
– Боец – это тот, кто активно участвует в улучшении жизни каждого человека, – объясняет она мне, как ребёнку. – А впереди у нас ещё много битв, – и, обернувшись к моему отцу, который задумчиво водит пальцем по столешнице, добавляет: – За закон о разводе, об абортах, против насилия над женщинами...
При словах «развод» и «аборт» отец, нахмурившись, скрещивает руки на груди.
– Насколько я понимаю, мы должны были поговорить
– Сабелла вот-вот подъедет, – заверяет нас Маддалена. Отец, нервно мотнув головой, принимается постукивать по столу костяшками пальцев. – Мне просто хотелось иметь в запасе несколько минут, чтобы познакомиться и перекинуться с тобой, Олива, парой слов, как женщина с женщиной.
Что она хочет знать? О чём нам вообще говорить? Я вдруг чувствую невероятную усталость: устали ноги, спина, плечи, даже мысли. Под тяжестью услышанного с тех пор, как всё случилось, плоть словно скручивается, облепив скелет. Похоже, каждый встречный знает больше моего, и у каждого в кармане готов ответ: нет чтобы хоть раз спросить, каково мне после всего этого! Я хватаюсь за спинку отцовского стула, но он уже снова водит пальцем по столешнице.
– Ступайте наверх, – предлагает Лилиана. – там вас никто не побеспокоит.
Мы с Маддаленой поднимаемся следом за ней в комнату. Книг на столе стало ещё больше, как, впрочем, и фотографий. На полке лежит открытая папка-скоросшиватель с Лилианиными снимками.
– Кало говорил, его дочь тоже прекрасный фотограф, – нарушает молчание Маддалена, оглядываясь по сторонам. Я не отвечаю. – А ты чем занимаешься? В школу ходишь?
– Отучилась два года в училище, потом бросила.
Она начинает перелистывать страницы, и я одного за другим узнаю земляков.
– Не нравилось учиться?
Вот Нардина у галантерейной лавки дона Чиччо, дородная Шибетта, выходящая из церкви под вуалью цвета слоновой кости, которую вышила моя мать, Неллина у дверей ризницы... Какой смысл разглядывать эти кривляющиеся с глянцевой бумаги лица, если на них и без того натыкаешься всякий раз, как выходишь из дома? Предложи мне кто никогда больше с ними не встречаться, я бы ещё и приплатила.
– Нет, нравилось. Только негоже девушке слишком много знать. Так мать говорит. А потом, после случившегося...
– Снова пойти учиться не хочешь?
– Да поздно уже, теперь это всё в прошлом, – бормочу я и сразу вспоминаю, как учила с синьорой Терлицци латинские времена, когда ещё верила, что rosa, rosae, rosae – это волшебная формула, способная отвести беду.
– Сдать экзамены экстерном и после работать учительницей не думала?
– Отцу это уже приступа стоило. Клочок земли, что у нас был, полдюжины кур – всё потравили. А с вышивкой я справляюсь, мать хвалит, говорит, я молодчина.
– Слушай, Олива, я вот почему с тобой с глазу на глаз поговорить хотела, – вздыхает наконец она. – Адвокат станет спрашивать и о том, чего тебе, возможно, вспоминать не хочется, но ты должна знать: он это делает только потому, что хочет помочь. Чем больше ты ему объяснишь, тем будет лучше.
– И что тогда ждёт... ну, этого? – спрашиваю я, не сводя глаз с Лилианиных фотографий.
– Ему предъявят обвинения в похищении и сексуальном насилии.
– Старшина сказал, что мне никто не поверит и что судья ничего делать не станет.
– Что ж, возможно и такое, – отвечает она. – Сабелла, конечно, хорош, но результата я обещать не могу. Если решишь продолжать, то только ради себя самой, ради того, чтобы людям правду сказать.
У меня сводит живот: я пока не знаю, будет ли мне это по душе. Правда ведь и в том, что моё сердце всякий раз начинало биться сильнее, если я видела, как он стоит на той стороне улицы, ожидая, пока я пройду мимо. И в том, что я расстраивалась, когда та сторона улицы оказывалась пуста и никто не провожал меня взглядом до самой грунтовки, ведущей к дому.