Олива Денаро

Ардоне Виола

Маддалена продолжает перелистывать страницы, и на одной из них вдруг возникает материно лицо в обрамлении шали, которую она отдала мне в день похищения.

– Мне нравилось ходить в школу, ведь тогда я знала ответы на любой вопрос, а теперь уже ничего не знаю. Соседи ждут, что я пойду к алтарю, и ей, – я указываю на фотографию, – наверное, это бы тоже понравилось. Брат, похоже, хочет, чтобы я вышла замуж за Саро, нашего с ним друга детства, но тот женился бы на мне только из жалости, а я не хочу принести ему несчастье. Не говоря уже о том, что тем самым подвергну опасности всю его семью, и им в конечном итоге придётся расплачиваться за мой грех. И потом,

есть ещё отец: если я отступлюсь, он будет разочарован. Слишком много унижений принесла ему эта история, слишком много пересудов, косых взглядов: вон, и сердце не выдержало...

Колени дрожат, мне так стыдно, что я даже в глаза ей взглянуть не могу.

– Я стольких людей растревожила из-за глупой ошибки, в которой сама виновата не меньше, чем тот человек. Но правда в том, что я трусиха. Какой из меня пример?

Маддалена берёт мою руку и кладёт на материну фотографию.

– Смелость подобна растению, – говорит она, – ей нужна забота, хорошая почва, вода, солнечный свет... Представь, что двое стали свидетелями преступления и узнали убийцу: вот только он принадлежит к весьма влиятельной семье. Что они сделают? Заявят на него или промолчат? Если знают, что им отомстят, то, конечно, молча пойдут домой. Героями в одиночку не становятся. И мы с адвокатом Сабеллой сюда приехали вовсе не для того, чтобы уговорить тебя что-то сделать, а для того, чтобы ты знала: если захочешь – сможешь.

Какое-то время мы обе молчим. В открытое окно доносится радио: «Ренато-Ренато-Ренато...», – поёт Мина. А ведь подобные песенки, в которых свободные, лишённые предрассудков девушки обвиняют парней в том, что те ещё ни разу не целовались, – тоже вранье: в реальной жизни нам лишний раз вздохнуть – и то смертный грех. «Ренато-Ренато-Ренато...» – всё повторяется навязчивая строчка, пока музыка не умолкает и не наступает тишина.

– И как ты после всего этого? – спрашивает вдруг Маддалена: единственный вопрос, которого мне до сих пор никто не задал, наконец прозвучал.

– Не знаю, – говорю я, глядя на материну фотографию, словно признаюсь в этом именно ей. – Я ведь даже не помню, какой была раньше.

Магдалина молчит, не отвечает, а моя рука гладит материно лицо: каждую её морщинку, каждую боль. Так нас и застаёт заглянувшая в комнату Лилиана.

– Адвокат Сабелла приехал, – объявляет она.

57.

Адвокат, устроившись во главе стола, первым делом достаёт из чёрного кожаного портфеля несколько листов бумаги, кладёт их перед собой.

– Итак, для начала мне хотелось бы попытаться восстановить хронологию событий, – говорит он, когда я сажусь рядом с отцом, и сразу, без дальнейших предисловий, переходит к сути: – Что именно произошло вечером 2 июля этого года?

– Положа руку на сердце, синьор адвокат, тут и рассказывать-то нечего, – начинает отец. – Оливу силой, против её желания, взял известный всему городу подонок: каждый знает, что у этого юнца совесть нечиста...

– Это не важно, – тотчас же перебивает его адвокат, не отрываясь от своих записей. Почерк у него мелкий и такой же аккуратный, как внешний вид.

– То есть как – не важно? – разочарованно переспрашивает отец и глядит на Кало так, будто тот его надул.

– Синьор Денаро, позвольте мне объяснить, – Сабелла, надев очки, приглаживает волосы, – для судьи имеет значение не то, кем является обвиняемый, а то, что именно он совершил, если, конечно, совершил.

– Это такие, значит, у нас теперь законы? – схватившись за голову, восклицает отец. –

Праведник перед грешником себя обелять должен?

– Для закона нет грешников, есть только виновные или невиновные, пока не доказано обратное, – поясняет Сабелла. Отец понуро умолкает, отчего Кало с Лилианой, кажется, смущаются, а мне на какое-то мгновение даже становится его жаль, поскольку адвоката он, как ни старается, понять не может. Вот бы выскочить сейчас из этой гостиной и бежать что есть духу, как после памятного чтения розария у синьоры Шибетты! Но тут я вспоминаю, о чём мы с Маддаленой говорили в Лилианиной комнате, и, косясь на неё, робко спрашиваю:

– Синьор адвокат, а можно я скажу?

Все оборачиваются ко мне – все, кроме Сабеллы, который кладёт перед собой чистый лист и снова берётся за авторучку.

– Слушаю, – отвечает он и, по-прежнему не поднимая на меня глаз, готовится записывать.

Сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы по комнате не пошло гулять эхо. Слова всегда были моими друзьями, но сейчас я, сколько ни ищу, не могу найти подходящих: разбежались, попрятались. Защищать Саро или синьорину Розарию – одно дело, но теперь-то мне приходится говорить за себя! Сколько я ни пытаюсь начать, фразы растворяются, не успев слететь с языка, ведь рассказать об случившемся – значит пережить это снова, на сей раз прилюдно, не имея возможности скрыть правду. Рука сама собой тянется к груди, теребит пуговицу на блузке, как привыкла делать в школе, отвечая урок, с её товаркой на чёрном халатике. Закрываю глаза – и вот я снова за партой на уроке синьоры Терлицци, в окружении одноклассниц. Домашнее задание сделано, ответ я знаю в мельчайших подробностях и, как обычно, получу отличную оценку. А значит, можно снова начать дышать, и слова уже слетают с языка легко, одно за другим, словно речь идёт о ком-то другом. Словно это уже не я.

– Дело было так: в день моего шестнадцатилетия я возвращалась домой уже в сумерках, совершенно одна...

Rosa, rosae, rosae: заклинание снова действует. Сабелла смотрит внимательно, то и дело записывая что-то на лежащем перед ним листе бумаги. Время от времени он вскидывает бровь, но я не могу понять, сочувствие это или упрёк. Лилиана бледнеет: этой истории я ей до сих пор не рассказывала.

– Через несколько дней, не знаю, сколько именно, я доползла до двери и из последних сил принялась стучать, умоляя его вернуться. Как он и обещал.

Я никак не могу заставить себя взглянуть, что там отец, и потому не свожу глаз с Сабеллы, который продолжает скрипеть своей чёрной авторучкой. Маддалена уставилась в одну точку: должно быть, она разочарована, потому что сама, конечно, никогда бы не сдалась на милость похитителя: скорее умерла бы, мучимая голодом, жаждой и страхом, чем произнесла его имя, умоляя вернуться. Голос, вдруг сорвавшись, начинает меня подводить, но всё-таки позволяет дотянуть до конца: до окриков карабинеров, погони, выстрелов и приближающегося сквозь заросли отцовского силуэта.

Когда я умолкаю, в комнате не слышно ни звука, даже скрипучая адвокатская ручка – и та немеет. Потом из кухни, разрушая чары, доносится звяканье тарелок: это синьора Фина встаёт готовить обед. И жизнь для собравшихся в гостиной снова, как ни в чём не бывало, трогается с места. А ведь раньше и для меня всё тоже было просто! Звон посуды, мысли, что как приходят, так и уходят, неторопливое течение скучных дней, сменившихся теперь страхом, который охватывает с самого утра, стоит только открыть глаза, и не оставляет подчас даже ночью.