Олива Денаро
Шрифт:
Кало, подойдя к приставу, обменивается с ним парой слов. Тот заглядывает в гроссбух и величественно простирает правую руку в сторону коридора. Перестук Лилианиных каблуков по мрамору гулко отражается от высоких сводов. Я в своих белых мокасинах пытаюсь идти на цыпочках, но тут же вспоминаю, как застыла посреди площади, под палящим солнцем, с обломившимся каблуком в руке. Что ж, теперь я не могла бы вернуться, даже если бы захотела.
Войдя в лифт, Кало жмёт на белый цилиндрик с цифрой три. Едва мы трогаемся, у меня начинает крутить живот, как тогда, в автобусе.
– Двенадцатый зал, – говорит Кало и шагает вперёд, показывая дорогу.
– А тебе идёт, – говорю я Фортунате. Та, улыбнувшись, проводит рукой по виску: поправляет выбившуюся прядь.
– Адвокат уже там, – торопит Маддалена. – Пойдёмте.
Мы с отцом входим в зал под руку, словно в церковь: два ряда деревянных скамеек по сторонам, распятие в глубине. Когда мужчина в чёрной тоге занимает место на возвышении, все встают.
Сабелла, пожав мне руку, достаёт из чёрного портфеля папку с документами. Он выглядит усталым, будто тоже до утра мучился бессонницей. Я же, напротив, внезапно ощущаю прилив сил: дыхание успокаивается, руки перестают потеть, глаза больше не смотрят в пол. Рядом отец, Кало, Лилиана, Маддалена, но я здесь не ради них, а ради самой себя. На другой стороне – защита: трое в тёмных костюмах и один, в центре, в белом, с набриолиненными волосами, хотя на сей раз без веточки жасмина за правым ухом. И впрямь красавчик: правы были мои одноклассницы. Скоро год, а он ни капли не изменился. Я давно ушла вперёд, а он всё топчется на месте. Вот почему нашим путям больше не суждено пересечься.
При виде меня дерзкая улыбка сползает с его лица, он пялится на меня в упор, но этому давящему взгляду уже не под силу сделать меня ни красавицей, ни невидимкой. Отныне и до скончания веков ничто не сможет причинить мне боль, ведь всё, что для меня было важно: носиться взапуски, стуча деревянными сандалиями, придумывать имена облакам, спрягать в уме латинские глаголы, срисовывать углём портреты кинозвёзд, гадать на ромашке о любви – я утратила, и утратила навсегда.
Часть четвёртая
1981
65.
Как бы ты ни хотел уехать из родного города, он навсегда с тобой. Сажать деревья – одно, взращивать сад – совсем другое. Собраться можно в один миг, а возвращаться потом приходится очень долго.
Дорога вьётся вдоль самого моря, что всегда вызывало у меня страх, но твой брат любит погонять, как будто, успей мы первыми, нам вручат приз, понимаешь? И жена его нисколько не ворчит, не то что твоя мать: уж та никогда за словом в карман не лезла.
– Нравится тебе новая машина, па? – спросил меня перед выездом Козимино. Я покивал немного, чтобы сделать ему приятное. – Может, повести хочешь? – и даже дверцу открыл.
– Пожалуй, нет, – отвечаю, а он сразу за руль сел и, почитай, за всю дорогу ни разу из левого ряда не выехал. Я ему: – Ретивый осёл долго не живёт, – а он и не слышит: только на жену взглянул да закурил сигарету – считая эту, их от Раписарды уже добрых полсотни набралось.
Амалия-то всё за ручку под крышей цепляется, будто в автобусе едет, и знай себе улыбается сидящей между
После твоего процесса в городе мнения надвое разделились: правильно ты поступила, нет ли. Стоило на улицу выйти, тут же за спиной шепоток поднимался. А ты – ты молчала. Проснувшись поутру, садилась за уроки, спать вечером ложилась, повторив, что выучила. Лилиана придёт, запрёшься с ней и молчок: муха пролетит – и то слышно. Дичилась всех – как после скарлатины, помнишь? Тебе девять было, ты за ночь красной сыпью с булавочную головку покрылась, мы ещё супчик носили, чтобы ты проглотить могла, и свежей рикотты от Шибетты, прямо в комнату, чтобы Козимино не заразить: он же у нас хилый. Жар у тебя был, всё тело чесалось, и мать тогда чудотворному образу Мадонны обет дала, что, ежели ты поправишься, каждый день к заутрене ходить станет. А через три недели ты встала, и ни единого пятнышка: кожа да кости, конечно, чёрные круги под глазами, но держалась прямо. Все дети, опасаясь заразы, по домам сидели, ты одна гулять пошла.
Вот и после суда у тебя такое же лицо было. Шла молча, ни слова не говоря, а кто подходил, не давала себя коснуться, будто заразить не хотела. Как у них у всех лица-то вытянулись! Почём им было знать, что под овечьей шкурой лев таится? Ты отвечала твёрдо, ясно, будто на уроке. Нет, синьор, мы ни о чём не сговаривались. Нет, синьор, помолвки не было. Нет, синьор, я не принимала его ухаживаний. Нет, синьор, я не хочу за него замуж. А судья всё поверить не мог, что ты этот брак и в грош не ставишь.
Сказать «да» каждый осёл может, а вот «нет» усилий стоит, зато, раз начав, уже не разучишься. Это единственное, чему я смог тебя научить, и с тех пор «нет» слышал каждый. «Нет» твоей матери, пытавшейся найти тебе другую партию, «нет» старым подругам, зашедшим тебя проведать, «нет» Шибетте, пригласившей к себе почитать розарий. Ты стала дерзкой, скупой на слова. В первый день экзаменов спозаранку, никого не предупредив, ушла по шоссе, а после обеда спать легла. Всё хорошо, сказала, всё хорошо. На следующее утро ушла с латинским словарём под мышкой, вернувшись, немного поела и заперлась в комнате. Как-то Лилиана, зайдя за тобой перед устным экзаменом, спросила, не волнуешься ли ты, а ты с горькой улыбкой ответила: «После всего, что я наслушалась в суде, меня уже ни один приговор не испугает».
Когда ты получила свидетельство с отличием, мать приготовила пасту с сардинами, мы все уселись за стол нарядными, но ты, войдя в кухню, мрачно оглядела нас и сказала:
«Нет аппетита»
«Так ведь день какой у тебя чудесный, нужно отпраздновать», – и мать, одёрнув чуть сбившуюся блузку, принялась накладывать тебе в тарелку.
«Чудесные дни для меня все в прошлом», – бросила ты и ушла.
Козимино обгоняет кого-то на повороте – уже триста двадцать седьмой раз. Амалия, по-прежнему, как плющ, цепляющаяся за ручку, тычет пальцем в спидометр.