Оливия Киттеридж

Страут Элизабет

— Только шевельнитесь, получите пулю в башку, — пригрозил Свинячья Морда. Он держал ружье и быстро поворачивался во все стороны, а раздувшиеся карманы его жилета раскачивались при каждом его повороте. — Только взгляните друг на друга, и этот парень сразу мозги вам повышибает.

Но когда им было что-то сказано? Что-то совсем другое?

Сейчас у съезда с шоссе растут деревца сирени и куст красных ягод. Оливия подъехала к знаку «Стоп», а потом чуть не выехала прямо перед проезжавшей у нее перед носом машиной: хотя она и смотрела в упор на эту машину, она чуть не выехала прямо перед ней. Водитель покачал головой так, будто думал, что она ненормальная. «Ну и катись к чертям собачьим», — сказала она, однако

подождала, чтобы не оказаться непосредственно за тем, кто только что посмотрел на нее как на ненормальную. А потом она решила поехать в другую сторону, в обратную, в направлении Мейзи-Миллз.

Свинячья морда оставил их сидеть в туалете, а сам ушел. («Это бессмыслица какая-то, — говорили Киттериджам самые разные люди вскоре после того события, после того как прочли о нем в газете и увидели по ТВ. — Это бессмыслица какая-то — два человека врываются в больницу в надежде добыть наркотики». Говорили еще до того, как все поняли, что Киттериджи и трех слов не желают промолвить об этом тяжком испытании. Какое отношение имеет слово «бессмыслица» к цене на яйца? — могла бы спросить Оливия.) Свинячья Морда их оставил, а Синяя Маска взялся за дверную ручку и повернул: она издала такой же щелчок, как недавно под рукой Оливии, когда та вошла сюда впервые. Затем он сел на крышку унитаза, наклонившись вперед и расставив ноги, держа в руке небольшой, какой-то почти квадратный револьвер — или пистолет? Похожий на оловянный, или вроде того. Оливия подумала, вот сейчас ее вырвет и она захлебнется рвотой. Это казалось неизбежным, ведь она не могла сдвинуть с места свое нескладное, безрукое тело. Она вдохнет эти рвотные массы, что уже поднимаются к горлу, и это произойдет здесь и сейчас, когда она сидит прямо рядом с доктором, который не сможет ей ничем помочь, потому что и у него руки связаны липкой лентой. Сидя рядом с доктором и напротив медсестры, она умрет, захлебнувшись собственной рвотой, как какой-нибудь пьяница. А Генри все это увидит и никогда уже не будет прежним. «Люди обратили внимание, что Генри очень изменился». Ее не вырвало. Сестра плакала, когда Оливию только втолкнули в туалет, и она все еще продолжала плакать. Очень многое произошло там по вине этой медсестры.

В какой-то момент доктор, чей белый халат оказался наполовину скомкан у него под ногой — той, что была ближе к Оливии, спросил:

— А как ваше имя? — тем же самым приятным тоном, каким недавно разговаривал с Оливией.

— Слушай, — сказал Синяя Маска. — Мать-перемать. Заткнись, ладно?

В разные мгновения Оливии казалось, что она помнит все очень четко, но потом, позже, она не могла вспомнить, даже когда именно ей так казалось. Впрочем, вот еще такие мазки краски.

Они молчали. Они ждали. Ноги у нее перестали трястись. За дверью зазвонил телефон. Он звонил и звонил, потом умолк. Почти сразу же начал звонить снова. Коленные чашечки Оливии возвышались за краем ее голубого бумажного халата, словно большие неровные блюдца. Она подумала, что не согласилась бы признать их своими, если бы кто-то предложил ей серию снимков толстых коленок, принадлежащих пожилым дамам. Ее лодыжки и пальцы ног с шишками на суставах, босые ступни, достававшие до самой середины помещения, выглядели более знакомыми. У доктора ноги были не такие длинные, как у нее, и его башмаки казались не очень большими. Очень простые у него полуботинки, будто детские. Из коричневой кожи, на каучуковой подошве.

У Генри на ноге, там, где задралась брючина, на белой безволосой коже видны пятна старческой «гречки». Он тихо произносит: «Ох, господи, — а потом спрашивает: — Как вы думаете, вы не могли бы достать одеяло для моей жены?» У Оливии зубы выбивают дробь.

— Ты думаешь, вам тут что — долбаный отель? — отвечает Синяя Маска. — Заткни свою грёбаную мать-перемать.

— Но ведь она…

— Генри! — резко говорит Оливия. — Помолчи!

Медсестра продолжает молча плакать.

Нет,

Оливии не удается расположить мазки по порядку, но Синяя Маска очень нервничал, Оливия поняла это почти с самого начала: он был перепуган до смерти. Он постоянно подергивал коленями, вверх-вниз, вверх-вниз. Молодой — это она тоже сразу поняла. Когда он подтянул повыше рукава нейлоновой куртки, его запястья были мокры от пота. А потом она заметила, что у него почти нет ногтей на пальцах. Никогда в жизни, за все годы преподавания в школе ей не приходилось видеть, чтобы ногти были так яростно обгрызены, почти до основания. Парень все время подносил кончики пальцев ко рту, просовывая их сквозь прорезь Маски с какой-то свирепостью, даже ту руку, в которой держал револьвер, он тянул ко рту и быстро прикусывал сгиб большого пальца — большую ярко-красную шишку.

— А ну, опусти свою грёбаную башку, — велел он Генри, — прекрати, мать твою, за мной наблюдать.

— Вам очень нужно так грязно выражаться? — спросил Генри, глядя в пол; его вьющиеся волосы как-то свалились у него в другую сторону, поперек головы.

— Ты что сказал? — Голос парня взлетел так высоко, что казалось, вот-вот сорвется. — Что ты такое, мать твою, сказал, а, старикан?

— Генри, пожалуйста, — попросила Оливия. — Помолчи, пока нас всех из-за тебя не убили.

И еще это: Синяя Маска наклоняется вперед, заинтересовавшись Генри.

— Ну, старикан, что это такое ты, мать твою перемать, мне сказал?

Генри поворачивает свою большую голову набок, хмурит густые брови. Синяя Маска поднимается, утыкает дуло револьвера в плечо Генри.

— А ну, отвечай мне! Что ты, вбогадушумать, мне сказал?

(А Оливия сейчас, сворачивая за мельницу и подъезжая к городу, вспоминает знакомое чувство безумного разочарования, абсолютной беспомощности, когда она сама требовала от маленького Кристофера: «Отвечай мне!» Кристофер всегда был молчаливым ребенком, молчуном, таким же, каким был ее отец.)

Генри выпаливает:

— Я сказал, что вам вовсе не нужно так грязно выражаться. — И еще к тому же выпаливает: — Постыдились бы собственных губ!

И тут парень утыкает револьвер Генри в лицо, прямо в щеку, его палец уже на спусковом крючке.

— Прошу вас! — вскричала тогда Оливия. — Пожалуйста! У него это от матери! Его мать была просто невозможна. Не обращайте на него внимания.

Ее сердце колотилось так сильно, что ей думалось, ее бумажный халат колышется у нее на груди. Парень стоял на месте, глядя на Генри, потом наконец отступил назад, запнувшись о белые туфли медсестры. По-прежнему направляя револьвер на Генри, он повернулся к Оливии и спросил:

— Этот тип — ваш муж?

Оливия кивнула.

— Так он же псих долбаный.

— Он ничего с этим поделать не может. Вы бы знали его мамашу. Его мамаша была просто набита религиозной чепухой.

— Это неправда, — возразил Генри. — Моя мать была доброй, честной женщиной.

— Заткнись, — устало произнес парень. — Пожалуйста, все просто заткнитесь, мать вашу.

Он снова опустился на крышку унитаза, расставив ноги, держа револьвер на колене. У Оливии страшно пересохло во рту; она подумала о слове «язык» и представила себе коровий язык, упакованный для продажи.

Неожиданно парень стянул с себя лыжную маску. И — как поразительно! — получилось так, будто она его тогда узнала, будто то, что она его увидела, придало всему смысл. Очень тихо он произнес: «Подонок грёбаный». Разгоряченная под лыжной маской кожа стала чувствительной, на шее выступили красные полосы и пятна. На скулах рдели группки воспаленных прыщей. Парень был обрит наголо, но Оливия разглядела, что он — рыжий: об этом говорило оранжеватое свечение его головы, крохотные отблески едва отросшей на ней щетины и самый вид бледной, точно выбеленной, нежной кожи лица. Согнув руку, парень отер лицо о рукав нейлоновой куртки.