Оловянная принцесса
Шрифт:
Позже, когда Джим и Бекки шли обратно через мост, Бекки спросила:
— Ты действительно думаешь, что на коронации что-то случится?
— Да. Не хочу, но все время об этом думаю. Такое впечатление, что ты тоже.
— Я?
— Все эти твои разговоры о пушках и пиратах. Ты кровожадная по природе, верно?
— Не знаю, — честно ответила Бекки. — У меня никогда не было шанса это выяснить. Но я уверена, что, если бы надо было сражаться, я бы смогла. Я бы не сдалась, не задрожала бы, не заплакала и не упала в обморок. Люди думают, что девушки не могут быть храбрыми, но мне хотелось бы разок себя испытать… Всего разок, чтобы только понять, что это значит —
— Я не думаю, что женщины менее храбры, чем мужчины. Я знаю Салли, то есть миссис Голдберг. Думаю, я мог бы тебе довериться в схватке.
— Почему?
— Просто догадка. Знаешь, а ты произвела впечатление на Карла фон Гайсберга.
— Правда? О, хм. Они… они кажутся очень толковыми ребятами, эти рихтербундовцы…
— Лучших я не мог найти. Особенно Карл… Поневоле задумаешься о том, сколько я потерял оттого, что никогда не был студентом. Хорошая жизнь в университете — песни, пирушки, драки и так далее. Когда все это закончится, можно будет заняться философией, конечно, если у меня хватит терпения.
Вечером, когда Бекки вернулась в свою комнату, Джим вышел прогуляться по дворцовому саду. Стояла безлунная ночь, и тишина аллей освещалась мириадами звезд. Джим прохаживался по гравийным дорожкам между темными живыми изгородями. Красота ночи опьяняла его. Над каменной террасой он мог видеть окно Аделаиды, в которую был безнадежно влюблен. Он остановился и какое-то время смотрел, потом вышел из сада в парк, заросший густой травой и постепенно переходящий в лес.
Он бесцельно бродил по траве, все больше удаляясь от дворца. Тишина была настолько абсолютной, что ему казалось, что он — единственное в мире живое существо.
И вдруг раздался звук, от которого его кровь похолодела. Это был мужской крик. Он без предупреждения раздался из тьмы и так же внезапно прервался.
Джим никогда не испытывал такого ужаса. Силы мгновенно покинули его мышцы, его затошнило от страха. Это был больше чем крик, это был вопль мучения, стон бесконечной боли. Он вцепился в трость, которую захватил с собой, заставив себя стоять прямо и понять, с какой стороны раздался звук. Со стороны леса? Может, это было какое-то ночное животное или сова, в общем, то, на что можно не обращать внимания?
Но нет. С трудом переводя дыхание, он тихо направился туда, откуда донесся крик, в сторону небольшой заросли дубов на краю откоса. Прижимаясь к земле и чувствуя себя лучше от того, что он делал что-то, он пробрался поближе и прислушался, собрав всю свою храбрость, приготовившись к удару, — но ничего не произошло. Он подобрался к ближайшему дереву и положил руку на ствол, продолжая прислушиваться, но ничего не услышал.
Он постучал по стволу своей тростью. Никакой реакции.
Он пошел дальше, вглядываясь в каждую тень. Ничто не двинулось; тени были всего лишь тенями; там не было ничего, что могло бы принести ему вред, и никого, кто мог бы издать тот крик.
Осторожно он вышел из зарослей дубов и огляделся. Ничего: звезды, тишина, тени.
Он слабо, протяжно свистнул и пошел спать.
В последний вечер перед коронацией весь дворец и весь город наполнились суетой и приготовлениями. На дворцовых кухнях кондитеры заканчивали сдобные и глазурные башни, которые должны были украшать стол во время банкета, а в ледяном доме резчик торопливо превращал огромную глыбу льда, привезенную из Санкт-Петербурга
В конюшнях кормили и поили лошадей, причесывали им гривы и заплетали хвосты. Экипаж отдраили, смазали, отполировали и заново позолотили, поменяли колеса и набили сиденья свежим конским волосом. В городе подметали и мыли улицы, поливали и подрезали цветы на окнах, и каждое окно на пути королевского экипажа было отполировано до блеска. В Стралицком парке рядом с озером Лилий группа неаполитанских пиротехников устанавливала все необходимое для фейерверка. В кафедральном соборе репетировал хор. Оркестр оперного театра повторял программу для коронационного бала, включая, конечно, «Андерсбадский вальс» Иоганна Штрауса-младшего. Дворцовые стражники маршировали и отдавали честь энергичнее обычного, а рацкавийская полиция патрулировала улицы, подкручивая усы и важно хмурясь. В каждой гостинице, кафе и пивном погребке хозяева и повара проверяли запасы пива, вина и дичи. В барах и маленьких кафе корреспонденты со всей Европы — и даже несколько из Америки — собирали местные сплетни и информацию для статей своим обычным способом, то есть общаясь с завсегдатаями за рюмкой виски и водки.
В ризнице собора, где со дня смерти старого короля находился флаг (единственное время, когда флаг не развевался на своем законном месте на скале, был период между смертью одного правителя и коронацией другого), монашки из аббатства Святой Агаты, белошвейки, следящие за флагом, латали его и укрепляли каждый шов, выделяя древнего орла алым шелком и прикрепляя новые золотые кисточки к краю флага.
А причина всей этой деятельности, новый король и его молодая королева, сидели друг напротив друга за маленьким столиком и играли в детскую игру, хлопая в ладоши, смеясь или вскрикивая, и с ними, как няня с двумя подопечными детишками, сидела Бекки.
Игра называлась «Водоворот». Бекки с Аделаидой играли в нее, когда пришел король. Аделаида хотела сыграть в шахматы, но Бекки всегда проигрывала, а Аделаида, нашедшая книгу шахматных дебютов (она уже могла разбирать шахматные символы), не собиралась играть с тупицей, и поэтому они играли в «Водоворот». Выигрывал тот, кого последним затягивало в пучину, так что нужно было, чтобы на кубике выпадали меньшие числа, а не большие, и Аделаида жутко мошенничала. Она скидывала кубик на пол, а потом говорила, что выпало всего два очка, она неправильно отсчитывала количество клеток, на которые должна была подвинуть свой кораблик, она специально отвлекала Бекки каким-нибудь вопросом после того, как та сделает ход, а потом настаивала, что она уже сыграла и снова очередь Бекки. Однако, несмотря на все уловки, ей пришлось в конце концов смириться с тем, что ее маленький оловянный кораблик затянуло в пучину гораздо раньше, чем кораблик Бекки; и после этого у нее хватило нахальства сказать, что Бекки мухлюет. Бекки громко рассмеялась.
Аделаида кипела и по всем признакам уже готова была взорваться, как вдруг раздался легкий стук в дверь, и вошел король.
Бекки сделала реверанс. Аделаида вскочила и поцеловала Рудольфа. «Он ей искренне дорог, она вообще очень любящая», — подумала Бекки. В тот день Аделаида раз или два назвала Бекки сестрицей и потом пыталась замять эту оговорку нарочитой капризностью. Так что Бекки нисколько не удивила пылкость, которую Аделаида выказала Рудольфу; она почувствовала, что это была любовь, которой одаряют любимого брата, а не мужа.