Омар Хайям и хайамовские четверостишия
Шрифт:
А коли у кого ослиных нет ушей,
Тот для ословства -- явный еретик.
(пер. И. Сельвинский) [sel-0002]
Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0013]
Не единичны случаи широкого "странствования", когда одно и то же рубаи встречается в рукописных диванах (а иногда и в публикациях) трех-четырех поэтов одновременно. Примером может послужить такое четверостишие:
Пью с умом: никогда не буяню спьяна.
Жадно пью: я не жаден, но жажда сильна.
Ты, святоша и трезвенник, занят собою -
Я себя забываю, напившись вина!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0298]
Оно приписывается Омару Хайяму, Анвари и Камал ад-дину Исмаилу (1172--1237). А хайямовское рубаи:
Если все государства, вблизи и вдали,
Покоренные, будут валяться в пыли -
Ты не станешь, великий владыка, бессмертным.
Твой удел невелик: три аршина земли.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0228]
встречается среди стихов Афзала Кашани (1195--1265), мастера ярких и остроумных четверостиший, и прекрасной поэтессы Мехсети Гянджеви, современницы Хайяма, с которым она, по преданию, встречалась.
Ограничимся еще двумя примерами. Следующее рубаи входит в состав поэтического наследия как Омара Хайяма, так и величайшего лирика Хафиза:
Не молящимся грешником надобно быть -
Веселящимся грешником надобно быть.
Так как жизнь драгоценная кончится скоро -
Шутником и насмешником надобно быть.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0236]
Современник Омара Хайяма поэт Санаи (середина XI в -- 1131 г.), оставивший огромное литературное наследие, разделяет с Хайямом право на авторство такого рубаи:
Муж ученый, который мудрее муллы,
Но бахвал и обманщик, -- достоин хулы.
Муж, чье слово прочнее гранитной скалы, -
Выше мудрого, выше любой похвалы!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0284]
Работа по выявлению подлинного литературного наследия Омара Хайяма, начатая В. А. Жуковским публикацией в 1897 году статьи "Омар Хайям и "странствующие" четверостишия", продолжается и поныне. Для авторской атрибуции этих кочующих из дивана в диван рубаи было предложено немало различных научных приемов. Основываясь на старых и надежных рукописных источниках, ученые признают ныне бесспорное авторство Омара Хайяма для нескольких десятков рубаи. В результате тщательных изысканий, проводившихся на протяжении десятилетий крупными филологами восточных и западных стран, методами текстологического, историко-литературного, стилистического, стиховедческого анализа, удалось определить группу четверостиший, примерно в четыреста стихотворений, которые с достаточной степенью уверенности можно считать принадлежащими перу Омара Хайяма. Что же касается тысячи других рубаи, "странствующих" под именем Хайяма, ни одно из них нельзя ни категорически приписать авторству Омара Хайяма, ни вычеркнуть решительно из его поэтического наследия.
Хайямовские четверостишия весьма различны по идейно-тематическому содержанию и далеко не равноценны по художественным достоинствам. Проведем небольшое сравнение. Вот три классических хайямовских рубаи. Точными штрихами набросана модель мироздания -- за этими четырьмя строками мы почти воочию видим облик ученого, философа, астронома:
Все обсудив без страха, мы истину найдем, -
Небесный свод представим волшебным фонарем:
Источник света -- солнце, наш мир -- сквозной экран,
А мы -- смешные тени и пляшем пред огнем.
(пер. Л. Некора) [nek-0041]
Сжато до предела формулирует поэт самую суть проблемы: Человек -- Вселенная, Человек -- Время:
Круг небес, неизменный во все времена,
Опрокинут над нами, как чаша вина.
Это чаша, которая ходит по кругу.
Не стони -- и тебя не минует она.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0176]
Был ли в самом начале у мира исток?
Вот загадка, которую задал нам бог.
Мудрецы толковали о ней, как хотели, -
Ни один разгадать ее толком не смог.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0009]
И рядом иной раз незамысловатые сентенции, и по мысли и по легкой изящной манере выражения вполне традиционные для раннеклассической персидско-таджикской поэзии:
Не тверди мне, больному с похмелья: "Не пей!"
Все равно я лекарство приму, хоть убей!
Нету лучшего средства от горестей мира -
Виноградною кровью лечусь от скорбей!.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0392]
В обширном цикле хайямовских рубаи особенно поражает исследователя противоречие, нередко взаимоисключение содержащихся в них идей. Мы видим в этих стихах страстное стремление постичь тайны рока и агностицизм, проповедь активного добра и отгораживание от мира, беспечную теорию "одного дня" и обывательскую мудрость самосохранения, сетование на несправедливость неба в распределении земных благ и высмеивание сытого благополучия. Мы находим в четверостишиях полярно противоположные точки зрения: ироничное спокойствие все постигшего мудреца и отчаянно-дерзкий протест бунтаря. Поэт пленен жизнью, жизнь -- неиссякаемый источник наслаждений:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином -
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0423]
И вот -- отвращение от жизни, в смерти поэт видит желанный исход от мучений земного бытия. А еще лучше -- не знать этого света совсем :
Добровольно сюда не явился бы я.
И отсюда уйти не стремился бы я.
Я бы в жизни, будь воля моя, не стремился
Никуда. Никогда. Не родился бы я.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0122]
Эту пестроту ценностных ориентаций, "смесь высоких доблестей и низменных страстей" некоторые литературоведы относили не без оснований за счет вплетения в поэтическое наследие Хайяма стихотворений других поэтов, каждый из которых выражал свой взгляд на мир.
Однако это верно лишь отчасти. В обширном хайямовском цикле - и в этом еще одна загадка, заданная Омаром Хайямом, -- четверостишия слиты столь органично, что "бродячие" рубаи не ощущаются чужеродными равным образом ни в диванах многих поэтов, ни среди стихотворений великого Хайяма. Смены и перепады настроений, широкий разброс оценочных суждений о жизни, -- в общем свойственные живому человеку на разных этапах его земного пути, -- мы наблюдаем у многих персидско-таджикских авторов XI--XIV веков, каждый из которых нес в себе большую или меньшую частицу хайямовского гения.
Хайям, философ и лирик, несомненно опирался в своем поэтическом творчестве на свой опыт жизни в большом городе, на умонастроения окружавших его образованных горожан. В хайямовских мотивах, в самой их противоречивости следует видеть тот набор всечеловеческих истин, которые мы находим в пословичном фонде любого из народов. Облеченные в меткие речевые формулы -- афоризмы, сжатые сентенции, меткие присловья, -- они извечно питали дух человека в его неудовлетворенности жизнью. Философские рассуждения и житейская дидактика, заложенная в хайямовских четверостишиях, должны нами пониматься расширительно: в них художественно выражены мысли и чувства, имевшие хождение в широких слоях населения средневекового города,