Омут памяти

Яковлев Александр Николаевич

Чем больше возникало новых проблем, тем меньше оставалось сомнений.

Чем сильнее становился градопад конкретных дел, тем заметнее вырастал страх перед их решением.

Чем очевиднее рушились старые догмы и привычки, тем привлекательнее выступало желание создать свои, доморощенные, фразеологические.

Возможно, все эти зигзаги лично я воспринимал болезненнее, чем надо было. Происходило подобное по той простой причине, что я продолжал дышать атмосферой романтического периода Реформации, когда первые глотки свободы туманили голову. Да и оснований для этого было достаточно.

На смену страху пришла открытость, возможность говорить и писать все, что думаешь, творить свободно, не

боясь доносов и лагерей. Наступила счастливая пора сделать что-то разумное. Работалось вдохновенно, а цель была великой. Команда, дерзнувшая пойти на Реформацию страны, работала сплоченно, с доверием и уважением друг к другу.

Несмотря на распавшиеся в известной мере былые связи, я до сих пор испытываю искренние чувства уважения к своим соратникам и единомышленникам, подвижникам серебряных лет Перестройки — Леониду Абалкину, Абелу Аганбегяну, Георгию Арбатову, Наилю Биккенину, Валерию Болдину, Евгению Велихову, Аркадию Вольскому, Андрею Грачеву, Валентину Зорину, Виталию Игнатенко, Анатолию Ковалеву, Виталию Коротичу, Николаю Ко-солапову, Валерию Кузнецову, Ивану Лаптеву, Вадиму Медведеву, Леону Оникову, Николаю Петракову, Геннадию Писаревскому, Гавриилу Попову, Александру Потапову, Евгению Примакову, Георгию Смирнову, Анатолию Собчаку, Валентину Фалину, Анатолию Черняеву, Станиславу Шаталину, Георгию Шахназарову, Николаю Шишлину, Егору Яковлеву.

И конечно же, к Михаилу Горбачеву, объединившему нас под знаменем реформ. Все мы делали грандиозно важное дело, о котором, я уверен, история не забудет.

Впрочем, снова по порядку. Что еще можно добавить, размышляя о Горбачеве?.

Пожалуй, Михаил Сергеевич "болел" той же болезнью, что и вся советская система, да и все мы — его приближенные. В своих рассуждениях он умел и любил сострадать народу, человечеству; его искренне волновали глобальные проблемы, международные отношения с их ядерной начинкой. Но вот сострадать конкретным живым людям, особенно в острых политических ситуациях, нет, не мог, не умел. Защищать публично своих сторонников Горбачев избегал, руководствуясь при этом только ему известными соображениями. По крайней мере, я помню только одну защитную публичную речь — это когда он "проталкивал" Янаева, которого с первого захода не избрали вице-президентом.

Эмоциональная чувствительность к проблемам всего человечества и рассудочная холодность к конкретному человеку неизбежно давали кислые плоды. Нравственный бумеранг всегда очень горек.

В то же время ловлю себя на мысли, что я не очень-то и справедлив. Не могу пожаловаться на его отношение к себе, особенно в первые годы совместной работы. В то время мне дважды пришлось делать нелегкие операции, блестяще проведенные профессорами Николаем Алексеевичем Лопаткиным и Николаем Никодимовичем Малиновским. Я очень благодарен им за облегчение моей участи. Так вот, в обоих случаях Михаил Сергеевич почти ежедневно звонил мне в больницу, причем разговоры всегда были неторопливыми, обстоятельными. Скажу честно, они поднимали мое настроение.

Но доброжелательность, доверительность продолжались лишь до тех пор, пока Крючков не испоганил наши отношения ложью. Яне склонен думать, что Горбачев верил доносам Крючкова о моих "несанкционированных связях" (читай — "не санкционированных госбезопасностью") с иностранцами, но на всякий случай начал меня остерегаться. На всякий случай. Ничего не поделаешь, старые привычки. А вдруг правда! Ввел ограничения на информацию. Если раньше мне приносили до 100–150 шифровок в сутки, то теперь 10–15. В сущности, он отдал меня на съедение Крючкову и ему подобным прохвостам.

Если бы я знал об этих играх, затеянных за моей спиной Крючковым, то повел бы себя совершенно по-иному. Я сумел бы показать подобным придуркам свой характер.

Трудно теперь сказать, к чему бы это привело. Но в любом случае я бы забросил в мусорную корзину все мои колебания, сомнения, переживания, исходящие из чувства почти рабской лояльности к Горбачеву, и начал бы действовать без оглядки, соответственно тому, как я понимал обстановку и интересы Перестройки.

Чувствуя кожей, что происходит нечто странное, я в то же время настолько доверял Горбачеву, что и в мыслях не допускал даже возможности его двойной игры. Я даже перестал смотреть ему в глаза, боясь увидеть там нечто похожее на двусмысленность. Возможно, ему надоели упреки со стороны местных партийных воевод, требовавших моего изгнания из Политбюро. Возможно, что я становился ему в тягость из-за своего радикализма, а он уже обдумывал тактику временного примирения с верхушкой КПСС. Ревниво смотрел он и на мои добрые отношения со многими руководителями средств массовой информации и лидерами интеллигенции, хотя открыто мне об этом не говорил.

Задним умом, которым, как известно, все особенно крепки, я оцениваю ту давнюю ситуацию следующим образом. Михаил Сергеевич не мог швырнуть меня в мусорную яму, как изношенный ботинок, от которого одни неприятности, да и гвозди торчат. Но и не решался поручить мне что-то самостоятельное, ибо свободное плавание всегда чревато неожиданностями. А ему продолжали нашептывать, что Яковлев подводит тебя, убери его — и напряженность в партии спадет. В свою очередь Горбачев продолжал тешить себя компромиссами, которые, как ему казалось, верны в любых случаях.

Продолжая рассуждать о тех временах, о Горбачеве и своих размышлениях, я постоянно опасаюсь причуд и капризов собственной памяти, которая всегда избирательна. Кроме того, любые оценки сугубо относительны. И все же неизбежна разница в восприятии, когда видишь людей издалека и когда наблюдаешь вблизи. На расстоянии легче оценивать человека. Поступки как бы на поверхности, они в известной мере прозрачны, самоочевидны. Вблизи же частности, которых всегда полно, заслоняют что-то более важное, существенное. Намерения, мотивы и даже действия человека, который близок тебе, кажутся в основном логичными и плохо поддаются объективному анализу. А если и появляются какие-то сомнения, то острота их тобой же искусственно притупляется.

Есть и еще одна психологическая загвоздка. Уже многие годы Горбачев находится в положении "обвиняемого". Я по себе знаю, что это такое. В подобной обстановке оценивать его деятельность и личные поступки особенно трудно. Возникает протест против несправедливых и поверхностных обвинений, против попыток некоторых "новых демократов" приписать себе все то крупномасштабное, что произошло еще до 1991 года. Не хочется также и оказаться в толпе тех, которые, освободившись от вечного страха, теперь хотят компенсировать свои старые холопские комплексы тем, чтобы щелкнуть по носу бывшего царя, при этом подпрыгивать от радости и, свободно сморкаясь, приговаривать: "Вот какой я храбрый, все, что хошь, могу".

Но правда и то, что годы совместной работы неизбежно ведут к пристрастности в оценках, будь то положительных или иных. Особенно если эти годы вместили в себя романтические надежды, далеко идущие планы, личное вдохновение, напряженный труд, наверное, какие-то иллюзии и, что греха таить, разочарования, в том числе и личностного характера. А недомолвок оставлять не хочется, хотя и писать обо всем нет желания, дабы не оказаться в ряду собирателей "развесистой клюквы".

Признаюсь, в черновом наброске политико-психологического портрета Горбачева я был более определенен и резок, мои рассуждения были ближе к обвинениям, чем к спокойному анализу. Сейчас я ловлю себя на желании скорректировать некоторые оценки.