Омут памяти
Шрифт:
Во всей этой "игре в прятки" высвечивается любопытнейшая черта горбачевского характера. Не хочу давать оценку этому свойству в целом, но скажу, что эта черта не раз помогала Михаилу Сергеевичу в политической жизни, особенно в международной. Он мог утопить в словах, грамотно их складывая, любой вопрос, если возникала подобная необходимость. И делал это виртуозно. Но после беседы вспомнить было нечего, а это особенно ценится в международных переговорах.
Да, грешил витиеватостями, разного рода словесными хитросплетениями без точек и запятых. Но эта его беда в значительной мере функциональна: он умело скрывал за словесной изгородью свои действительные мысли и намерения. До души его добраться
Игра была его натурой. Будучи врожденным и талантливым артистом, он, как энергетический вампир, постоянно нуждался в отклике, похвале, поддержке, в сочувствии и понимании, что и служило топливом для его самолюбия и тщеславия, равно как и для созидательных поступков. И напрасно некоторые нынешние политологи и мемуаристы самонадеянно упрощают эту личность, без конца читая ему нотации, очень часто пошлые.
Когда я упомянул о словоохотливости Михаила Сергеевича, то тут же пришел на память один из самых первых эпизодов из времени его вхождения во власть. Когда мы с Болдиным — его помощником, отдали ему текст выступления на траурном митинге по случаю похорон Черненко, Горбачев сразу же обратил внимание на слово "пустословие".
Это словечко вписал я. Брезгливость к пустословию была выпестована опытом многих десятилетий. В условиях, когда страна была придавлена карательной системой большевизма, пустословие стало не только рабочим диалектом партгосаппарата, но и собирательным явлением функционального характера. Я возненавидел эту практику бессмысленной болтовни. Тошнит от нее и сегодня.
Потоки слов, бесконечные упражнения в формулировках, спектакли, которые именовались дискуссиями, соревнования в любезностях начальству многие годы служили тому, чтобы скрыть сущностные стороны жизни и реальный ход событий, замазать обилием слов никчемность идей. Унифицированный до предела специальный партгосязык стал своего рода социальным наркотиком. Общество устало от пустой говорильни, которая переросла в своего рода психическое заболевание системы.
Я думаю, чувствовал это и Горбачев. Обсуждая с нами содержание предстоящей речи, он долго говорил о том, что болтовня губит партийную и государственную работу, подрывает авторитет КПСС, что словами прикрывается бездумье и безделье — и все в том же духе. Мне импонировала эта тональность, она рождала надежды, а самое главное — доверие к человеку.
Поверит ли читатель, но именно этот, казалось бы, чисто лексический эпизод и дал идеологопсихологический толчок новой политике, которая потом, забурлив от еще слабого ветерка свободы, нашла свое выражение в обобщенной формуле "Перестройка". Критика пустословия прогремела выстрелом по эпохе слов и одновременно звучала приглашением к реальным делам.
К каким?
Об этом мало кто задумывался, но люди жили надеждой на перемены и радовались любому сигналу, пусть и словесному… Как же измучено было общество ложью — всепроникающей и всепожирающей, чтобы порадоваться даже одному слову, прозвучавшему как некое "откровение".
К чему я это пишу? А к тому, чтобы засвидетельствовать следующее: в первые два года, несмотря на то, что любое выступление Горбачева — не важно, длинное или короткое — воспринималось с неподдельным интересом, проглатывалось без остатка, сам герой в те годы относился к своим словам бережно, не один раз говорил нам, чтобы "не растекались по древу", писали яснее и короче.
Потом
Поначалу, слушая наши соображения, он хмурился, затем мы сумели как бы "завести" его. Он присоединился к обсуждению проблемы, добавил несколько слов в пользу "краткости и конкретности", то есть вернулся к аргументам марта — апреля 1985 года.
Мы обрадовались. Подготовили речь минут на пятнадцать, к сожалению, не помню темы. Через день-другой он снова приехал, стал читать. А мы волновались и гадали, пройдет или не пройдет идея нового политического стиля. Но не только. С моей точки зрения, это был бы серьезный сигнал обществу: формирование информационно-идеологической платформы Перестройки подходит к концу, наступает время конкретных дел и ответственности за них.
Увы, по неулыбчивому лицу Горбачева мы поняли, что все останется по-прежнему. Сначала начались придирки: "речь пустая, одни слова, ничего серьезного" и т. д. На другой день опять заглянул к нам, в Волынское, и сказал, что принял решение и на сей раз выступить, как обычно, с большой резью. Обстановка нелегкая, говорил он, народ ждет ответов на многие сложные вопросы. Отделаться скороговоркой не могу, не имею права.
На том все и закончилось. Он еще верил, что "народ ждет", хотя народ "ждать" перестал. А КГБ продолжал кормить его дезинформацией, вводить в заблуждение. Вдохновляемый подхалимами, он начал говорить о себе в третьем лице: "Горбачев думает", "Горбачев сказал", "они хотят навязать Горбачеву" и без конца ссылаться на "мнение народа".
И потекли невысыхающим ручьем длинные речи — о том о сем, пятом и десятом. Их начали слушать вполуха, потом высмеивать, а главное — перестали воспринимать всерьез. Я вижу в этой привязанности к многословию не только закостеневшую традицию, но и привычный способ скрыться от конкретных вопросов в густых, почти непроходимых зарослях слов.
Михаил Сергеевич постепенно пристрастился к изобретению разного рода формулировок, претендующих на статус теоретических положений. Он радовался каждой "свежей", на его взгляд, фразе, хотя они уже мало кого волновали, воспринимались как искусственные словосочетания. Жизнь-то быстро шла вперед, формировался новый политический язык, а лидер никак не мог вытащить ноги из вязкой глины уходящей эпохи, уйти от умирающей стилистики языка и самой жизни.
Психологически эту непомерную тягу "к необычному" я объясняю тем, что он был поглощен (а это так) не только идеей общественного переустройства, которую ему хотелось объяснить как можно подробнее, но и стеснен особыми качествами, характерными для людей, которые окончили университеты, а вот с хорошим средним образованием отношения у них остались несколько двусмысленными. Отсюда и "открытия" давно известных истин. Впрочем, это не такая уж большая беда.
Но и мы, "чернорабочие" в подготовке текстов, вовсю старались изобрести что-то "новенькое", дабы потрафить жаждущему такового. Наши старания были искренними, но и в какой-то мере приспособленческими, идущими от въедливых номенклатурных привычек да еще от желания не вспугнуть начавшиеся реформы каким-то неловким движением, не затуманить красивый утренний восход — Перестройку, не расколоть складывающийся "мозговой центр".