Омут
Шрифт:
С трудом разлепив засохшие губы, я шепотом спросил:
– Какой год?
– А? – не расслышав вопроса из-за сильной тряски, переспросил комбайнер и почти вплотную приблизил ухо к моему лицу.
– Год какой? – повторил я.
– А! Две тысячи девятый. Январь, - затем обращаясь то ли к врачу, то ли к водителю машины, громко спросил, - Какое сегодня число?
– Девятнадцатое, - ответил женский голос и затем уже раздраженно, - Не тревожьте пациента. Ему сейчас нельзя говорить.
– Девятнадцатое, - тихо повторил Гена, наклонившись надо мной, - Девятнадцатое января две тысячи девятого, - он захлопал глазами, ожидая от меня новых вопросов.
Но
«Вот и все», - промелькнуло в голове, прежде чем я снова провалился в темноту, - «Все…»
Через пару недель я встал на ноги. Больничный двор был засыпан высокими сугробами. Снег валил всю неделю, не переставая. По всем признакам было ясно, что я нахожусь именно в том мире, в котором должен находиться. Это было заметно в каждой мелочи, в каждой детали. В каждой улыбке заботливой медсестры, в каждой фразе врача, просящего еще чуточку потерпеть и называющего меня не иначе, как «родной». Даже представитель милиции, записывавший мои показания, относительно характера ранения, проявлял искреннее сочувствие. И было так неприятно ему врать о внезапном нападении «неизвестных», которые хотели меня ограбить. На его расспросы о ближайших родственниках я, также, соврал, что являюсь одиноким сиротой и сообщать о происшествии попросту не кому. Мне очень не хотелось лишний раз волновать свою маму, которая и так была обеспокоена состоянием сына в последние два месяца после гибели семьи.
Гена посещал меня с завидной регулярностью, несмотря на то, что каждый раз ему приходилось преодолевать колоссальное расстояние до города. Он заваливал меня килограммами мандаринов и гранатов, настойчиво заставляя восстанавливать с их помощью кровь. А еще он предлагал сообщить обо мне моим родителям или еще кому-нибудь из родных, но я всякий раз отказывался. Вот только слегка удивляло то, что Леха не кинулся меня искать. Ведь я пропал среди ночи…
Прошли еще две долгие, тягучие недели. Еще немного беспокоило сломанное ребро, но в целом здоровье удалось поправить. Меня выписали из больницы, и пришло время возвращаться домой. Я спустился вниз по лестнице. По той самой лестнице, с которой как-то кричал медсестре «я вас любил…» Вышел во двор больницы. Вокруг лежал снег. Деревья и кусты стояли без листьев. Несмотря на это вспомнился тот день, когда Гена привез нас сюда с Машей. День, когда Юльке стало плохо, и мама привезла ее сюда на скорой.
Потом вспомнилась Юлька. Та, что осталась там, в бездушном мире. Все время, что пришлось провести в больнице, я старался не думать о ней. Помогали соседи по палате, врачи, медсестры. Все эти дни у меня не было недостатка в общении. Я чувствовал себя не одиноким. Я это остро ощущал. Мне было с чем сравнивать. И я убегал от мыслей о моем солнышке. Но сейчас… Когда вышел во двор больницы, когда остался один на один со своими воспоминаниями, от мыслей о Юльке убежать не получалось. И стало стыдно.
Я не мог переубедить себя в том, что бросил ее. Оставил там наедине с холодным, пустым миром, наполненным живыми мертвецами. Предал. Убежал от нее.
А что, если можно было еще что-то исправить? Что, если изуверские методы «лечения» Регеций все же были не необратимыми? Что было бы, если бы я взял Юльку с собой в то болото? Попали бы мы с ней в этот мир? Приняла бы она его? Была бы она счастлива в нем?
Бесконечные вопросы с издевательским словом «если». Вопросы, на которые у меня нет, и никогда не будет ответов. Они будут до конца дней терзать меня и не давать покоя. Бесконечная пытка собственной совести. Мучительный кошмар, от которого теперь никогда не проснуться.
Поднимаясь на свой этаж, я повстречал соседа. Того самого Егора Семеновича, мимо которого сложно пройти не пообщавшись.
– О-о-о! – радостно воскликнул тот, приветливо расставляя руки в стороны, - Коленька! Здравствуй, дорогой! Как давно я тебя не видел! Я-то в больнице два с лишним месяца пролежал. Моторчик совсем плохим стал. Вот так… Вчера вот выписали. Но теперь говорят, буду бегать. Так что заходи на чай вечерком. Сейчас печенья овсяного куплю и вернусь. Ты и приходи. Я тебе про бабульку одну расскажу. Лежала со мной в одном отделении. Одинокая бабка. Мужа год назад похоронила. Так, говорит, с хозяйством не справляется. Тяжело, мол. Ну, как бы намекает. А я возьми, старый дурень, да и ляпни: «Так я тоже мужчина еще хоть куда! И тоже вдовец!» - Егор Семенович засмеялся, - Так что я теперь вроде как жених, Колюня. На старости лет поджениться решил. А что? Поеду в деревню! Там воздух свежий! У нее две коровы! А бабулька – будь здоров! Разве только с сердцем мается, но так я тоже вот… Как ты вообще, Колюня? Похудел, что ли? Что-то не пойму…
– Да так, - продолжая пожимать руку добродушному деду, пожал плечами я, - Могло быть и хуже, если честно. По крайней мере, уже лучше.
– Как так? Приболел?
– Да всякое было. Расскажу как-нибудь. Может даже поверите.
Я улыбнулся, и Егор Семенович воспринял это, как приглашение к очередной задушевной беседе на ближайшие пару часов. Испугавшись такого поворота событий, я извинился и соврал, что очень спешу домой. Тут же стало стыдно, но для разговоров совершенно не было настроения. Да и о чем я сейчас мог говорить с хорошим человеком? Сосед понимающе закивал и пожелал доброго здоровья. Я ответил тем же, и уже хотел было продолжить подъем, как услышал щелчок замка.
Этот звук был до того знакомым, что я узнал бы его из тысячи других щелчков! Щелкал замок моей квартиры. Распахнулась дверь. На пороге, с повязанным черным платком на голове, стояла моя жена. Она смотрела на меня и плакала, сложив лодочкой ладони, прислоненные к лицу. Слезы текли нескончаемым потоком, придавая блеск ее изумрудным глазам. Дверь приоткрылась сильнее и из-за Машиной спины показалась кудрявая маленькая головка, с все больше и больше округляющимися глазенками. Юлька не выдержала первой:
– Папа!!! – пронзительно воскликнула дочка, оттолкнула Машу, протискиваясь между ней и приоткрытой дверью, и босыми ножками быстро зашлепала по каменной лестнице. Разбежавшись, подпрыгнула и повисла у меня на шее. Я обхватил дочь и очень крепко, но очень бережно прижал к себе. Маша, сбросила на пол черный платок и подошла, обнимая нас обоих. Вокруг нас прыгал обезумевший от радости Филька. Из-за спины послышался удивленный голос Егора Семеновича:
– О, как за папкой-то соскучились! Ох, и Юлька! Ох, и папина доча! Ну, будьте здоровы, пойду я… - он восхищенно хмыкнул на прощание и зашаркал вниз по лестнице.
Глава 6. Воскресенье
Что-то снова пошло не так. Я так и не смог вернуться туда, откуда начал свой странный, и в то же время страшный, путь. Но, Боже мой, как же я был этому рад! Смутно помню первые минуты встречи. Мы долго еще стояли, обнявшись на лестничной площадке. Маша все плакала и молчала, Юлька прыгала рядом и фонтанировала какими-то забавными песенками и стишками. А потом мы вместе пошли домой. И сидели на кухне до самого рассвета. И говорили, говорили, говорили.