Он и Я
Шрифт:
— Прекрати меня поучать!
Глаза жжет, но это больше физический дискомфорт. Ладно, совсем немного душевное расстройство.
— Никакая ты не принцесса, как думает «папенька», — я уже едва дышу, а он продолжает монотонно продавливать свое разочарование. — Ты нахальная, неблагодарная, дикая чертовка.
— По сравнению с тобой, я просто ангел!
— У меня есть границы и принципы, — отражает спокойно и уверенно. Да, ему не нужно ничего доказывать. Сама знаю. — А у тебя? Что-нибудь есть?
— Конечно, есть! Я ведь не пустышка… —
— В этом вся суть. Может, поймешь, что важнее всего.
— Что же? Втолковывай уже!
— Возможность дышать.
Сцепляя зубы, замолкаю. Он тоже молчит. Лишь взглядом давит. Так и схлестываемся. Какими-то крючками зацепляемся. Рвем по живому.
Вот бы в самом деле вывести его из себя! Устала в одиночку кружить.
— Я сейчас уеду, — сообщает, а я едва с ума не схожу. Невзирая на боль и дискомфорт, отчаянно мотаю головой из стороны в сторону. Таир вздыхает и добавляет: — До вечера.
— Обещаешь?
— Ты не заслуживаешь, — снова в своей сдержанной манере ругает. Молчит и добавляет. — Обещаю.
— Ладно… — выдыхаю, не зная, что еще сказать.
— Ты должна успокоиться и извиниться перед Бахтияровыми.
— Еще чего! А передо мной кто извинится?
Тарский прикрывает глаза, и я инстинктивно зажмуриваюсь следом, ожидая, что все-таки удушит. Секунды бегут, но моя шея не хрустит. Странно… Резко вздергивает меня вверх и ставит на подкашивающиеся ноги.
Рвано хватаю воздух и судорожно выдыхаю. От этой карусели у меня не то что голова кружится… Из глаз искры летят и тошнота подкатывает. Про работу сердца уж молчу. Пашет, словно за троих.
Когда Тарский начинает говорить, его лицо все еще двоится передо мной.
— «Твои» извинения впереди. Но я уверен, ты им не будешь рада. А пока…
— Что? — продолжаю дергано хватать воздух. — Что это значит?
Он делает бесшумный, но видимый глубокий вдох.
— Всему свое время, Катя, — выдыхает. Берет паузу и дожимает повтором. — Всему свое время.
23
Я вниз падала, как звезды…
На заднем дворе Бахтияровых спроектированы длинные, словно туннели, многолетние живые арки. Из одной выходит вторая, из второй — третья, и так далее. Все вместе они создают запутанную комбинацию геометрических фигур. Под той, которая ближе к кухне, расположен длинный прямоугольный стол и десять плетеных стульев. При хорошей погоде там проходят обеды, но почему-то крайне редко — ужины.
Сегодня тот самый исключительный случай. Бахтияровы ждут в гости сыновей, и Сильвия, после моих скомканных извинений, с улыбкой просит помочь ей накрыть во дворе. Из меня в принципе так себе помощник в домашних делах. Не то чтобы не люблю, просто не научена. Однако учитывая, что я со вчерашнего вечера нахожусь в повышенном эмоциональном возбуждении, чем-то занять руки не помешает. Да и совестно, если честно. Не так чтобы прям душу сворачивало. Но точит где-то там. У Виктора, между прочим, кровоподтек на скуле.
Вот уж приютили…
Расстилаю скатерть и, полагаясь исключительно на свой вкус, расставляю посуду, столовые приборы и салфетки.
Едва заканчиваю, из глубины сада доносятся приглушенные мужские голоса. Машинально прислушиваюсь, пытаясь идентифицировать говоривших, но они стихают до того, как это представляется возможным.
Оборачиваюсь и замираю. Знаю, что Тарский появится, и все равно, пока добегают последние секунды ожидания, захлебываюсь волнением. Множественные размеренные и уверенные шаги с каждым ударом сердца становятся все ближе и громче. Дыхание, вопреки всем мантрам, перехватывает. Тормозит работу сердце.
В то время как лицо Таира с каждым шагом приобретает четкость, идущие рядом с ним мужчины превращаются в размытые силуэты. Неподвижно и безмолвно стою, пока он не останавливается непосредственно передо мной.
— Успокоилась?
А я не нахожу, что ответить. Кажется, все, что могла, выплеснула днем. К счастью, Гордей не настаивает, а один из его спутников выступает вперед и, перетягивая на себя внимание, разрушает застывшее напряжение.
— Добрый вечер, Катерина Александровна Волкова, — он улыбается, и я машинально делаю то же. — Позвольте представиться, Федор Викторович Бахтияров.
— Очень приятно, — ощущаю, как кожа щек распаляется. Только виной тому не этот мужчина, а то, что Тарский продолжает смотреть.
— С моей сестрой Элизой вы знакомы, — продолжает Федор, и я, должна отметить, лишь сейчас замечаю девушку. Смотреть на нее мне не хочется, поэтому я коротко киваю в никуда, и на этом вся реакция. — А это — Януш Мельцаж, наш старший брат.
Меня, безусловно, разбирает любопытство: почему дети одних родителей представляются так, словно их при зачатии по каким-то генам отсеивали, и все они имеют различные национальности, но спрашивать об этом в лоб невежливо, поэтому я просто улыбаюсь.
— У вас красивый голос и милейший акцент, — обращаюсь к Федору. Он кажется мне самым приятным из всех присутствующих, с ним и пытаюсь поддерживать разговор.
— У меня нет акцента, — смеется и качает головой.
— Есть же! Едва-едва заметный, но есть. На некоторых звуках улавливается.
— Черт! — так забавно сокрушается, не могу не рассмеяться. — Надеюсь, вы укажете мне, на каких именно. Хотел бы от него избавиться.
— Конечно! Буду счастлива помочь.
Бахтияровы радуются встрече с детьми, а мне вдруг становится грустно. Наверное, я соскучилась по отцу… Какими бы ни были наши отношения, без родительского крыла трудно.