Он приехал в день поминовения
Шрифт:
Мимо проехал большой зеленый грузовик, и Жиля словно ударило током на кузове он прочел свою фамилию: "Грузоперевозки Мовуазена".
Это, конечно, его дядя по отцу - у него транспортное агентство.
Жилю нужно было лишь перейти улицу... "Это я, тетя, Жиль, ваш племянник. Папа с мамой..."
Одна мысль об этом повергла его в панику. Ни один город - он столько перевидал их на своем веку!
– никогда не нагонял на него страху. А вот Ла-Рошели он боялся.
"Завтра!" - дал он себе слово.
В кармане
– Понимаете, когда мой сын носил траур по матери... Вещи как новенькие...
А капитан Сулемдаль бесплатно довез его до Ла-Рошели и тайком высадил в порту: брать пассажиров на "Флинт" не разрешалось.
Жиль пробыл на суше уже больше часа, но мало что увидел: кусок набережной, гавань и в глубине ее - две выступающие из мрака старинные башни; за ними начиналось море, по которому он приплыл сюда.
Он встал, поднял чемоданчик и дошел до Большой часовой башни; в этот час, когда закрываются магазины, из-под свода ее, продутого холодным сквозняком, толпой валили прохожие. Все они говорили по-французски, и Жиль поминутно вздрагивал: ему казалось, что обращаются к нему.
Еще несколько шагов, и он в городе. Впереди уже i заполыхали яркие витрины: "Единые цены", "Новая галерея"...
Жиль опять повернул к причалам. Он не привык к городам, где нет ни цирка, ни мюзик-холла. Куда бы Мовуазены ни приезжали, им заранее было известно, где остановиться. В каком-нибудь переулочке возле театра обязательно отыскивалась гостиница, в которой можно было встретить знакомых - китайских жонглеров и музыкальных клоунов, труппу марокканских акробатов и дрессировщицу голубей.
Впечатление было такое, что он никуда не уезжал. Повсюду одни и те же фотографии, развешанные по стенам или воткнутые за раму зеркала. Повсюду один и тот же дешевый ресторанчик, где можно оставить записку тем, кто приедет после тебя.
Жиль пересек более темную, обсаженную деревьями часть набережной и вышел на крошечную площадь, на середине которой высился писсуар, казавшийся огромным.
Площадь находилась у входа в порт, возле башен, неподалеку от рыбного рынка - Жиль не видел его, но догадался по запаху. Рядом оказалось кафе: несколько ступенек вверх, узкое окно, посыпанный опилками пол.
Жиль робко приотворил дверь:
– Извините, мадам, у вас не сдаются комнаты?
Толстуха Жажа, знаменитая участница всех рыбных распродаж, матрона в сабо из Сабль д'Олонн и чулках, подвязанных ниже колена красной тесемкой, удивленно и растроганно уставилась на него.
– Да ты входи, паренек. Ну и чепчик у тебя! Жиль крутил в руках свою меховую шапку.
– Говоришь, комната нужна? На ночь или на месяц?
– На ночь. Может быть, на несколько дней. Жиль вспомнил про двести франков и мысленно отсрочил визит к тетке.
– Ну что ж, постараемся тебя устроить, мой ангелочек. Ты обедал?
Откуда Жиль мог знать, что Жажа называет на "ты" весь
– Ты, наверно, издалека? Да ты весь продрог, малыш! Давай-ка нальем тебе стаканчик для согрева.
Жиль охотно отказался бы - он еще не пробовал спиртного. Но толстуха без разговоров нацедила ему большую стопку чего-то очень крепкого.
– Надеюсь, кормиться будешь здесь? Сегодня у нас селедка-сам увидишь, что это такое! Ты в трауре? Впрочем, не удивительно: завтра день поминовения.
Жиль подчинялся ей безропотно, как ребенок. И то сказать: ему было всего девятнадцать, да и жил он всегда не так, как живут его сверстники.
– Значит, у тебя в Ла-Рошели родня? Фамилию не спрашиваю. А ты предупредил о приезде?.. И холодно же, наверно, в этой твоей Норвегии!
Жилю-то, во всяком случае, еще никогда не было так тепло. Ресторанчик, по утрам ломившийся от посетителей, сейчас пустовал. Лишь изредка какой-нибудь рыбак забегал сюда пропустить стаканчик и перекинуться словцом с Жажа, которая обхаживала Жиля, как наседка однодневного цыпленка.
– Нет, нет, еще глоточек сидра. Я его выписываю из Бретани: здешние моряки большей частью бретонцы. Так что сам понимаешь...
И все-таки в глазах у нее читалось то же удивление, что у девушки, целовавшейся возле цистерны. Жиль был не такой, как другие,-слишком вежливый, слишком застенчивый. Одно это его пальто, длинное, узкое...
– Держу пари, ты всю жизнь держался за мамочкину юбку.
Толстуха угадала, хотя и не совсем. Когда-то - в поездах не реже, чем в гостиничных номерах,- колыбель Жилю заменяла плетеная корзинка, занавешенная по бокам кусками ткани, и грудным ребенком он не раз оставался под присмотром клоуна или дежурного пожарника.
– Ну, пора и на боковую. Пойдем покажу комнату.
Путь их по узким лесенкам и запутанным коридорам оказался на редкость сложным, и, засыпая, Жиль подумал, что в одиночку ни за что отсюда не выберется.
Дверь была заперта, но из-под нее пробивался свет. Бабен постучал он знал, что в это время вдова Элуа приводит в порядок счета и записи.
– Кто там?
– Бабен.
Она отперла. В магазине было темно. Свет горел лишь в стеклянной клетке конторки.
– Отправляете ночью судно, месье Бабен?
– Да нет. Проходил мимо, ну и говорю себе... В глазах мадам Элуа читалось: "Что нужно этой старой обезьяне?"
Зубы ее обнажились в улыбке.
– Всегда рада вас видеть.
– Как дела? Что нового?
Бабен подсел к раскаленной чугунной печурке. Же-рардина Элуа сняла очки: она избегала носить их при посторонних.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего. Гм...
"Какая нелегкая его принесла?" - с тревогой подумала Жерардина.
Рауль Бабен, персона достаточно важная, чтобы позволить себе нигде не вынимать сигару изо рта, размышлял, следя за настороженной вдовой: "Не у нее ли?.."