Он приехал в день поминовения
Шрифт:
– Ба! Сулемдаль! Норвежец протянул руку.
– Вы к Плантелю? Раньше восьми не появится. Уехал в Руайан - на одном из его судов авария. Что будете пить? И кто этот парень, которого вы сюда доставили?
– Жиль Мовуазен, француз. Родители умерли в Тронхейме, и он застрял там без гроша.
– Гастон!
– запросто окликнул Бабен хозяина бара: он привык видеть в нем одного из своих служащих.- Обзвоните гостиницы, выясните, где остановился некий Жиль Мовуазен.
За Большой часовой башней Жиля озарил жаркий свет витрин, и он с неожиданным
"Французское кафе" - за стеклами завсегдатаи, играющие в карты... Кожаная галантерея... А еще через несколько домов - скупо освещенный магазин, заваленный самыми разнообразными товарами - бухты канатов, фонари, якоря, тросы, бочки смолы, канистры с горючим, даже съестные припасы, словно в бакалейной лавке. И пахнет там-это угадывалось чем-то крепким и приятным.
На вывеске: "Вдова Элуа. Товары для флота".
Стоя на тротуаре, Жиль не сводил глаз с витрины. Слева в лавке-застекленная конторка. Сейчас в ней, должно быть, нестерпимо жарко-чугунная печка раскалена докрасна. В конторке крупная немолодая женщина, с несколько лошадиным лицом; это Жерардина Элуа, тетка Жиля по матери.
На ней было атласное платье с очень высоким воротником, украшенное камеей в золотой оправе. Она что-то говорила. Жиль не слышал слов, но следил за движением губ. Моряк, который сидел напротив нее, закинув ногу на ногу и положив на колено капитанскую фуражку, одобрительно кивал головой.
– Твоя тетка... Элуа...
Жиль то и дело сморкался, хотя глаза у него оставались сухими. Эта неотвязная простуда особенно живо напоминала ему о тронхеймской драме, воскрешая ее во всех подробностях, вплоть до запаха.
Отец тоже был насквозь простужен в тот вечер, когда они высадились в Тронхейме после гастролей на Лофотенах, где труппа распалась. Как всегда, Мовуазены тут же отправились искать гостиницу поменьше и подешевле.
Отец, мать и Жиль стояли на улице со своим громоздким багажом. Перед ними два скупо освещенных подъезда - две гостиницы. Выбирай любую. Никаких оснований предпочесть одну другой.
Увы! На вывеске одной из гостиниц красовался большой белый шар, и отец Жиля, взглянув на жену, тихо бросил:
– Это ничего тебе не напоминает?
Но разве любая гостиница не пробуждала в них каких-нибудь воспоминаний? С тех пор как Мовуазены, не успев даже обвенчаться, уехали из Ла-Рошели, они только и делали, что кочевали по гостиницам и меблированным комнатам.
Жиль не бывал в Ла-Рошели, но знал, что, попав туда, первым делом должен сходить на улицу Эскаль, старинную улицу с аркадами, где дома нависают над тротуаром и сквозь неровные камни мостовой пробивается трава. Там, на дверях дома No 17, висела когда-то медная дощечка: "Месье и мадам Фошерон, первая премия консерватории".
Во всех комнатах дома звучала музыка-старики Фошероны содержали частную музыкальную школу.
Каждый день из деревни Ниёль-сюр-Мер приходил Жерар Мовуазен, худощавый молодой человек со скрипичным футляром под мышкой.
А вечером Элиза, одна из дочерей Фошерона, ждала его под аркадами, и они, наверно, подолгу простаивали в темноте, прижавшись друг к другу, как та парочка, которую видел Жиль, высаживаясь на берег.
Они уехали в Париж. Жерар Мовуазен играл в оркестрах кинематографов, изредка выступал в концертах, а потом пошло - город за городом, гостиница за гостиницей.
Интересно, знал ли кто-нибудь в Ла-Рошели, что Мовуазены подвизаются в варьете и цирках как фокусники и что Элиза в розовом трико...
Именно такой, в розовом трико, облегающем широкие бедра, - мать до сих пор стояла перед глазами Жиля. Вот она во время номера подает затянутому во фрак отцу блестящие аксессуары...
Тронхейм... Белый шар на вывеске гостиницы...
– Послушай, Элиза, возьми себе отдельный номер. Я выпью грога, приму две таблетки аспирина и всю ночь буду потеть. Иначе с этой простудой не разделаешься.
Ну нет! Деньги нужно экономить.
– Мне лучше побыть с тобой.
В комнате, как во всех норвежских домах, высилась монументальная печь, облицованная сливочно-белым фаянсом.
– Велите хорошенько протопить, хозяин. И пусть принесут грогу погорячей.
Мовуазен носил усы - у фокусников это традиция. И красил их - не из кокетства, а потому, что фокуснику не полагается выглядеть старым.
Жиль, как сейчас, видит эти черные с синеватым отливом усы и красный нос отца на белизне подушки.
– ...койной ночи, папа! ...ночи, мама!
Утром мать нашли мертвой - она угорела от этой фаянсовой печи; отец еще боролся за жизнь, но недолго. Ровно столько, чтобы простонать:
– Твоя тетка... Элуа...
Жиль прошел по набережной чуть дальше, до пристани для судов, курсирующих между Ла-Рошелью и островом Ре, уселся на кнехт и стал издали смотреть на магазин, за витриной которого в аквамариновом свете конторки смутно угадывался силуэт его тетки.
Жиль знал здесь и многих других людей, хотя никогда их не видел: отец с матерью постоянно вспоминали родной город, называли улицы, фамилии, торговцев.
– Помнишь того булочника, который...
Жиль вздрогнул. Проходившая мимо девушка в коротенькой юбочке тоже вздрогнула, обернулась и окинула его любопытным взглядом. Это была та самая девушка, которая только что в гавани, у цистерны...
Она обернулась еще два раза и наконец скрылась под- ледяным сводом Большой часовой башни.
Жиль не подозревал, что в эту минуту фамилию его произносят во всех гостиницах города.
– Мовуазен?.. Как грузовики?.. Нет, такого у нас нет.
Кладовщик в серой блузе уже опускал жалюзи на заведении Элуа, но дверь оставалась приотворенной - капитан дальнего плавания еще не вышел. Кожаная галантерея, немного подальше, тоже закрывалась.