Он приходит по пятницам
Шрифт:
Своей работой Миша был тогда вполне доволен. Такой молодой, подающий надежды (по его собственным ощущениям) советский ученый, перед которым открываются широкие жизненные перспективы. Вместо того, чтобы заниматься, как большинство из его сокурсников, ежедневными рутинными анализами в лаборатории жиркомбината или, в лучшем случае, вдалбливать балбесам-студентам какую-нибудь «коллоидную химию», он с воодушевлением трудился над интересной ему научной темой и пользовался всеми благами академической свободы: сам планировал свои исследования, сам их выполнял, сам описывал полученные результаты (уже две его статьи – в соавторстве, конечно, – были приняты в печать!), приходил на работу, когда надо, и уходил, когда вздумается – чем не жизнь для энергичного, настроенного на научную карьеру интеллектуала? Правда, с деньгами было туговато – на жиркомбинате платили существенно больше, – но это ведь всё временно. Вот защитит он кандидатскую, и можно будет рассчитывать на ставку стэнээса [2] , что должно разрешить почти все его материальные проблемы. Зато в остальном всё более или менее приемлемо. Начальство не слишком вредное и занятое какими-то своими начальственными делами – ему не до тебя. Не мозоль ему глаза и не приставай
2
Ст.н.с. – старший научный сотрудник (разъясню, на всякий случай).
Наверное, нарисованная рассказчиком картинка научных будней выглядит чересчур благостно. Разве возможна какая-либо контора без разного рода интриг, стремлений вырвать у соперников некий лакомый кусок, борьбы амбиций, застарелых личных конфликтов между сотрудниками, перетягивания одеяла на себя, заискивания перед начальством, наушничества и прочих тому подобных свидетельств нашего человеческого несовершенства? Не приходится сомневаться, всё это было и в описываемой рядовой научной конторе – как же без этого. Но, во-первых, все эти не слишком заметные снаружи подспудные течения и водовороты гораздо меньше касаются мэнээсовского уровня и, в основном, расцветают в более высоких слоях институтской иерархии – там, где и участники состязаний уже прошли соответствующий отбор, и ставки в игре намного выше. А во-вторых, нужно учитывать, что в своем рассказе Миша, вероятно, слегка приукрашивал ту свою – так быстро пролетевшую – молодую жизнь. …Настоящее уныло: все мгновенно, все пройдет; что пройдет, то будет мило, – как выразился поэт.
Однако, как бы то ни было, фон, на котором разыгралась эта жутковатая криминальная история, был самым обыденным: житейские склоки здесь могли быть и, несомненно, бывали, но подозревать, что дело может дойти до явной уголовщины, никому не пришло бы в голову. И когда после нескольких глухих подземных толчков перед наблюдателями разверзлась, можно сказать, мрачная бездна, все – включая и нашего рассказчика – были просто ошарашены, растеряны и не знали, как им понимать происходящее и о чем им думать.
История эта началась с того, что по всем этажам НИИКИЭМСа прокатился слух: в институте кого-то убили.
Глава вторая. Труп выходит на сцену
Слух о произошедшем убийстве был, с одной стороны, совершенно необычным и ошеломляющим: да ты что? ничего себе! – именно этим объясняется та исключительная скорость, с которой сенсационная новость распространилась по лабораториям, службам и прочим закуткам большого учреждения. Уже сразу после обеда о случившемся толковали все, кто в этот момент оказался на рабочем месте и мог хотя бы на несколько минут оторваться от дела. (А кто бы не мог? И чем это таким, интересно знать, он был занят?) Но, с другой стороны, сообщение было крайне неопределенным и туманным – в нем не было ни малейшего намека на ответ естественно возникающим вопросам: кто? когда? почему? Неясно было даже, о чем, собственно, идет речь и как следует понимать переходящее из уст в уста выражение в институте.
То ли слово институт надо толковать как местоположение, и пресловутое убийство произошло в этом самом здании (других принадлежащих НИИКИЭМСу просто не было, если не считать малюсенькой механической мастерской, расположенной где-то на окраине города и к институту имеющей лишь формальное отношение). Однако такое толкование казалось крайне маловероятным: не было никаких признаков, указывающих на реальность столь экстраординарного события. Никто не рассказывал о прикрытых простынкой носилках, на которых эвакуировали покойного, или о злодее, в наручниках выводимом из институтских дверей к стоящему поблизости милицейскому «воронку», никто не видел милиционеров, шастающих по зданию с собакой на поводке или выявляющих отпечатки пальцев и возможные следы крови, не было и речи о допросах потенциальных свидетелей и подозреваемых. Конечно, среди судачащих на эту тему работников института вряд ли кто-то мог бы со знанием дела объяснить, чем должно сопровождаться расследование недавно совершенного убийства, но что-то ведь должно было происходить и, соответственно, быть замеченным окружающими. Однако никто ничего не заметил и об этом не рассказывал. Да и вообще, как можно убить кого бы то ни было в переполненном людьми здании и притом так, чтобы это тут же не стало всем известно?
Тем не менее, и другое толкование слова институт, как организации, состоящей из многочисленных сотрудников, приводило к не меньшим трудностям. Во-первых, ни в одном из подразделений института не было замечено «потери бойца». Разумеется, немалое количество людей отсутствовало на обычном месте работы по разнообразным причинам: кто-то был в отпуске, кто-то на больничном, многие проводили свой рабочий день в научно-технической библиотеке (или, по крайней мере, числились там, отлучившись из лаборатории по своим надобностям), посещали по делам разные организации и соседние институты… И ясно, что каждый из
Еще один важный момент, заставляющий усомниться в том, что за высказанным утверждением об убийстве стоит нечто реальное, был связан с неуловимостью происхождения слуха. Каждый мог, конечно, сказать, от кого он узнал про это устрашающее происшествие, но первоначальный источник, из которого проистекал слух, оставался неизвестным. Как это бывает, Иван кивал на Петра, а Петр ссылался на Кузьму, но кто именно та сорока, на чьем хвосте ошеломительная новость прилетела в коридоры НИИКИЭМСа, оставалось тайной. Казалось бы, одного этого обстоятельства должно быть достаточно, чтобы отбросить все пересуды как бабьи бредни, не имеющие ничего общего с реальностью. И к такому выводу склонялись многие, в том числе и сам повествующий об этом Миша.
Так то так. И тем не менее. Несмотря на полное отсутствие связи с реально текущей жизнью, то, что убийство действительно имело место, утверждалось с такой искренней верой и убедительностью, что услышавший эту новость – каким бы скептиком он ни был – передавал ее дальше с той же самой интонацией и убежденностью. Так что все порожденные слухом разговоры и рассуждения основывались на как бы общеизвестном факте, достоверность которого не требует никаких доказательств – да, так было, не нами это установлено, и не нам это опровергать. Глас народа, так сказать. А посему и окончательный вывод, к коему пришли институтские умники, чьи суждения определяли, в основном, внутриучрежденческое общественное мнение, гласил что-то вроде: Пусть россказни об убийстве невероятны и, возможно, сильно искажены при передаче из уст в уста, но в основе их лежит, по-видимому, действительное происшествие, каким-то образом связанное с Институтом катализа.
Поскольку в последующие дни ничего достойного внимания не происходило и никакой ясности в обсуждаемом вопросе не появилось, то к концу недели слух затих сам собой и, вероятно, быстро перешел бы на положение очередной «параши» (как сейчас бы сказали), не нашедшей впоследствии ни малейшего подтверждения. Однако – я чуть не забыл сообщить об этом – было всё же одно событие, в фактичности которого трудно было сомневаться и которое, по всей видимости, могло иметь отношение к появлению слуха об убийстве. Информация об этом мелком происшествии происходила от директорской секретарши – дамы средних лет, посвященной, благодаря своему положению, в некоторые не подлежащие широкой огласке институтские дела и делишки. Правда, узнать что-либо непосредственно от нее институтским любопытствующим было бы совсем непросто. Дама она была манерная, с ледяной неприступностью во взоре и голосе, и до досужих разговоров с обычными сотрудниками не снисходила. Исключения делались только для директора с его заместителями, главного бухгалтера, начальника первого отдела, ну и еще для нескольких человек, числящихся на тот момент директорскими фаворитами, часто посещавшими охраняемый секретарем кабинет. И всё же кое с кем из служащих она как-то общалась, и потому через начальницу отдела кадров весь институт вскоре узнал об упомянутом интересном событии. Оказывается, утром в понедельник (то есть еще до всяких слухов – они распространились только во вторник после обеда) в приемной появился некий молодой человек, сообщивший, что он из милиции (хотя был и не в форме), и пожелавший переговорить с директором института. Поскольку академика в тот момент не было на месте, да и сомнительно, чтобы он стал беседовать с каким-то милиционером в ранге ниже полковника, секретарь перенаправила пришедшего на ступеньку ниже – к институтскому замдиректора по АХЧ. (Тут надо сказать, что на деле глава НИИКИЭМСа был в то время только членом-корреспондентом Академии наук, однако надеялся удостоиться высшего звания в относительно недалеком будущем и не возражал, если его уже заранее титуловали «академиком». А потому, с легкой руки откровенных подхалимов, так его обычно и именовали в неформальных разговорах сотрудников – это, кстати, было довольно удобно, поскольку помогало отличать директора от всех прочих внутриинститутских «боссов» и «шефов»). У замдиректора необычный посетитель пробыл недолго, покинув его кабинет минут через десять-пятнадцать. Но что привело его в НИИКИЭМС и о чем шел разговор – хотел ли он проинформировать о чем-то институтское начальство или же, напротив, сам нуждался в какой-либо информации, – осталось тайной. Расспрашивать об этом зама по АХЧ – человека сурового и не стесняющегося в выборе выражений – никто не решился, а сам он на этот счет не высказывался. Так что, когда возникло подозрение, что визит милиционера и возникновение слуха об убийстве могут иметь некую общую подоплеку, ему было суждено остаться на положении смутного подозрения: никакие факты не свидетельствовали напрямую об истинности таких догадок.
Вспоминая те далекие дни, Миша довольно цветисто выразился, что первые неясные сигналы об определенном неблагополучии, подспудно зреющем в глубине мирно текущей институтской жизни, можно было бы сравнить с теми, не приносящими никаких явных неприятностей подземными толчками и движениями почвы, которые часто предвещают близящееся извержение вулкана.
– Это был предупреждающий стук из преисподней, – не без пафоса дополнил он свою мысль, – стук, всех заинтриговавший и вызвавший интенсивную реакцию, но по существу не распознанный в качестве пророчества о грядущих бедах, а потому – после краткого всплеска интереса – и оставленный в конечном итоге в пренебрежении. Никому тогда не пришло в голову, что настоящие события впереди и что они только подготавливаются перед тем, как обнаружить свое истинное значение.