Она что-то знала
Шрифт:
– Ну, Яков Михайлович, вы объясните что-нибудь – что за площадь, откуда гусь, о чём думает отец Николай. Какая-то совсем новая тема зазвучала…
Толстая коса до пояса, ямочки на щеках, грудь, на которой, по выражению поэта, двухлетний ребенок может сидеть, как на стуле, щедрая ласковость души – всё это ни в какие русские времена не могло обеспечить обладательнице сокровищ хотя бы прожиточного минимума счастья. Как-то Лиля Серебринская сердито сказала Фанардину: «Яш, ты знаешь, мне иногда кажется, что если такая женщина, как Алёна, спит одна, это значит, на русской земле большая беда случилась…» Спать одной Алёне приходилось долго – так, между первым и вторым мужчиной прошло три года, а нынешнего спутника жизни, с которым она и уехала в Горбатов, пришлось после развода с мужем ждать пять лет. Алёна не была виновата в разводе – мужа увели по всем бесстыжим правилам, описанным в книгах про стервятников женского пола. Она говорила тогда, в эту страдальческую свою пятилетку, с грустным смехом, что её ужасно удивляет, как мало у нас психических больных, ведь счёт по идее должен был бы вестись на миллионы – на миллионы женщин, и ещё поразительно, до чего у нас редки
Потом уже она призналась, что просила об этом, смиренно и упрямо, приходя в церковь и моля о ниспослании ей мужа, твёрдо решившись положиться наконец в этом вопросе на Отца, и только на Отца. Не месяц, не год – несколько лет, каждую неделю, а то и чаще, Алёна просила об одном и том же и в одних и тех же выражениях. Надо думать, постепенно царство строгости привыкло к полной, румяной, простодушной женщине, которая, испуганно уставив в окна икон кроткие серые глаза, упрямо твердила свою просьбу: родивший меня женщиной, да ниспошлёт мне мужа!
Просьба была и законной, и справедливой, и верно адресованной, а потому после долгого и внимательного рассмотрения – оные мельницы, как мы знаем, мелют медленно! – была удовлетворена.
Многие утверждают, что мир несправедлив, и возразить трудно. Однако не в том беда, что мир несправедлив – а в том, что он иногда справедлив. Если бы всё было построено только на взаимном пожирании, познать мир не представляло бы никакого труда. Подумаешь, один гад съедает другую гадину! Всё тогда предельно чётко: наверху – самые крупные гадины, потом идут гадины поменьше, внизу копошится совсем уж всякая чепуха и пересортица, кусая друг дружку и при всякой возможности норовя цапнуть другую, ослабевшую гадину, калибром выше. Вроде бы взору исследователя именно такая картина и представляется – ан нет! То и дело хороший человек вдруг ни с того ни с сего любим и счастлив, награда находит героя, заслуги одариваются сполна, злодей наказан, талант процветает! Всего этого наберётся, может, на горстку, на глоточек, на малое блюдечко – но все карты этим спутаны и все схемы похерены. Может, в мире всего-то и бродит, что лучик света, кроха добра, капля истины и красоты на медный пятачок, – но сила их воздействия оказывается сокрушительной, стирающей напрочь все правила и определения, и вот ничтожно малый плевок Царства Небесного в царство земное формирует закон законов: о мире решительно ничего нельзя сказать наверняка.
А всё-таки Алёна не сразу распознала посланца, и сделать это было непросто. То, что она подобрала однажды у дверей своей квартиры, ни для каких целей вроде бы не годилось. Петя Агуркин приехал навестить землячку, обучившуюся в Университете и вышедшую замуж на берегах Невы, но переборщил, снимая нервное напряжение (к оной землячке Наташе он был неравнодушен) и заплутал в корпусах дома номер пятьдесят два по проспекту Космонавтов. Возвращаясь домой, в третий корпус, квартира семьдесят один, пятый и последний этаж, Алёна обнаружила мужичка – маленького, бородатого, лысоватого, с потёртым коричневым чемоданом на ржавых застёжках, который тихо, но патетически восклицал: «Мадам! Мадам!» – и более ничего разъяснить не мог: Похожие экземпляры с похожими чемоданами когда-то приезжали к её маме Анне, которая была родом из деревни Окулово, и Алёна даже подумала, что это затерявшийся родственник. На всякий случай, как то принято у добрых христиан, Алёна впустила пришельца и уложила в комнате сыновей, благо те уехали к друзьям на выходные. Но мужичку так просто не спалось, он вставал ночью, пытался что-то понять, затевал бессвязные разговоры. Утром, когда Алёна завтракала овсяной кашей, которую варила сама из цельных зёрен, Агуркин вышел в кухню и замер, глядя на простоволосую хозяйку в майке цвета погибающей бирюзы и безразмерных шортах.
– Мужик, – ласково спросила Алёна, – ты кто?
– А где Наташа? – убито ответил гость.
– Наташи нет. Есть Алёна. Подходит? – засмеялась она.
Агуркину сразу показалось, что подходит, и подходит совершенно и насовсем. Но недоразумение выяснилось, надо было уходить, а он был человек с ущербной волей и повреждённой речью, и всегда страдал, когда надо было принять твёрдое решение. Он и так надорвался, отыскивая беглую Наташу, которая от долгого отсутствия в его реальности приобрела черты божества. Чтобы освоить новый женский образ, требовалось время. Он унёс этот образ с собой и два дня скитался по городу, привыкая к нему. Потом вернулся.
Излучение Алёны некоторые воспринимали, а некоторые нет, и от этого зависело восприятие её внешности. С лучами она казалась статной, голубоглазой, золотоволосой красавицей, без лучей – приземистой полной тёткой с глазами серыми и волосами русыми. Алёна сама своего излучения не видела и понять загадочную двойственность отношения к ней никак не могла. Стоило ей увериться, что она безумно привлекательна в чьих-то глазах, как появлялись другие, равнодушные, скучные, и Алёна тут же в себе полностью разуверялась. Кроме того, излучение тоже от чего-то зависело и то разгоралось, то затухало. Алёна понимала, что на кого-то действует, на кого-то нет, но не знала, что люди воочию видят в ней разных женщин.
3
Название вымышленное, не ищите Горбатов на карте Тамбовской области. – Примеч. авт..
Сначала эта идея казалась ей дикой, идиотской: поменять жизнь! Потом в голове начались измерения и взвешивания: а что теряем-то? Этот мучительный и всем известный процесс самоизмерения и самовзвешивания способен довести до бешенства, но не до сумасшествия, он изнурителен, но не разрушителен: в отсутствие настоящей Меры и настоящих Весов человек обязан делать всё сам. Алёна вытряхнула содержимое своей жизни в ум, как вытряхивают забитую хламом сумку на видное место. Работа? Алёна на тот момент второй год работала в медицинском центре «Дом здоровья», уйдя туда из районной поликлиники вслед за Владимиром Альбертовичем, который эту поликлинику возглавлял. Человек способный, человек недюжинной воли, он был склонен к размашистым авантюрам, любил дружить с неожиданными людьми, любил поверхностный блеск быстрого самоутверждения, и оттого от новорожденного «Дома здоровья» за версту пахло позёрством и шарлатанством. Правда, у населения нюх давно отбило… Алёне, замечательному терапевту с фантастическим чутьем на болезнь, частенько хотелось посоветовать пациенту направиться в другое место, ибо дивная аппаратура, приобретенная Владимиром Альбертовичем, всего лишь диагностировала болезнь, не более того. А Горбатов между тем год жил без медицинской помощи, и чуть что, приходилось отправляться в Мучкап, поскольку горбатовский врач сбежал в центр вселенной, то есть в Тамбов к родственникам, у которых были родственники, родственные Самим Тамбовцам.
А Сами Тамбовцы на ту пору вовсю куражились в Петербурге, составляя заслуженную славу Великой Русской Организованной Преступности. Горбатовский врач имел виды на невские берега, и виды солидные, поскольку ВРОП земляческие и родственные связи чтила свято. Стало быть, работа в Горбатове ждала Алёну, как, впрочем, ждала бы её в любом русском месте. Работа ждала Алёну всегда. Потерю в зарплате компенсировало явление живого законного мужа – Агуркин твёрдо предлагал настоящий брак. Алёна стала подумывать, не есть ли Огурчик тот самый муж, о котором она просила, и это, конечно, решило исход дела. Тем более что переезд мог хоть как-то умерить главную боль, главную тревогу Алёны. Это были дети.
26ш
Егорушка. Мама, мама, слышишь, как лес шумит?
Фёдор. И все деревья одно говорят.
Егорушка. «Братцы клёны. Бедные ребята!»
Фёдор. «Береги-и-и-тесь! Береги-и-и-тесь!»
Егорушка. «Выползла баба-яга из своей избушки!»
Фёдор.«А в руках у неё то, что деревцу страшнее всего».
Егорушка. «Топор да пила, пила да топор».
Алёна знала толк в любви. Она любила родителей, любила подруг, любила свою работу, любила мужей. Но ни в одно из этих чувств не было заметено столько ужаса и тревоги, сколько их было в Алёниной любви к детям. Любовь к первому сыну ещё как-то приглушалась уймой бытовых хлопот, учёбой, неурядицами с первым мужем, не созданным для семейной жизни красавцем двумя курсами старше её. И всё-таки каждую ночь, даже когда младенец мирно спал, Алёна вставала и шла посмотреть, жив ли он, не случилось ли что. Не помогали и профессиональные знания – напротив, Алёна слишком хорошо знала, сколько в жизни тела необъяснимого и странного.
На второго же сына обрушился весь безумный жар материнской души. Если он задерживался, Алёна выбегала на улицу и ходила взад-вперёд возле подъезда, не отлучаясь далеко – ведь неизвестно, с какой стороны придёт, можно пропустить, не заметить. Так и металась часами, всклокоченная, часто в домашних тапках, вся превратившись в горячечный комок ожидания. Мыслей никаких не было, рассудок молчал. Увидев знакомый тоненький, ладный силуэт, начинала сразу кричать, плакать. Но все объяснения с ребёнком были бессмысленны – он сам таких чувств не испытывал и понять, чего мать орёт, не мог. Терзающий душу страх за близкого человека, как правило, не входит в арсенал душевного снаряжения подростка. Не входит – и всё. Он осваивает сложный реальный мир, и ему не до фантастических картин возможных несчастий. Многие дети всерьёз думают, что их родители – больные, неуравновешенные люди, которые устраивают безобразные сцены на голом месте. Ну задержался, ну пошли в кино, а потом к Димке, ну не позвонить было – чего ты, в самом деле, да что со мной может случиться-то!