Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада

Несколько лет тому

назад я, издатель этой удивительной истории приключений, редко выпадающих на долю простых смертных, находился вместе со своим закадычным другом в Кембриджском университете. Однажды я увидел двух людей, которые прогуливались рука об руку по улице, и был поражен их внешностью. Один из этих джентльменов был необыкновенно красивый молодой человек высокого роста, широкоплечий, с прирожденной грацией в движениях и осанке, со спокойным и уверенным видом. У него было прекрасное, безукоризненно правильное лицо. А когда он снял шляпу перед какой-то дамой, я увидел золотистые кудри.

— Ты заметил этого человека? — спросил я своего друга. — Он похож на ожившую статую Аполлона… Какой красавец!

— Да, — ответил мой приятель, — редкий красавец и милейший человек! Его прозвали Греческим Божком. Но взгляни на другого! Это опекун и ангел-хранитель. Его называют Хароном, вероятно, из-за его отталкивающей внешности или потому, что он перенес своего опекаемого через глубокие и мутные воды экзамена.

Я посмотрел на старшего джентльмена и нашел его не менее интересным, чем его красивый спутник. Ему можно было дать около 40 лет; он был настолько безобразен, насколько был хорош собой шедший рядом с ним юноша. Коротенький, хромой, со впалой грудью и несоразмерно длинными руками, он имел темные волосы и маленькие глазки. Лоб его зарос волосами, а бакенбарды начинались чуть не от глаз, так что из-под волос почти не видно было лица. В общем, он напоминал мне гориллу, хотя в глазах его проглядывало и что-то приятное, почти гениальное. Помню, я сказал, что очень хотел бы познакомиться с ними.

— Отлично! — ответил мой приятель. — Ничего нет легче! Я знаю Винцея и познакомлю вас!

И через несколько минут мы уже весело болтали о том о сем. В это время мимо нас прошла невысокая леди в сопровождении хорошенькой девушки. Мистер Винцей, очевидно, знакомый с дамами, сейчас же присоединился к ним. Мне было смешно, когда я заметил, как изменилось при виде дам лицо старшего джентльмена, имя которого, как я узнал, было Холли.

Он вдруг замолчал, бросил укоризненный взгляд на своего спутника и, кивнув мне, один зашагал по улице. Потом я узнал, что мистер Холли боялся женщин так же, как некоторые боятся бешеных собак. Этим и объяснялось его поспешное отступление. Не могу сказать, чтобы молодой Винцей выказывал отвращение к дамскому обществу. По своей натуре он был очень добродушен, не отличался самонадеянностью и себялюбием, как это обыкновенно бывает с красивыми людьми, делая их неприятными в товарищеском кругу.

В этот день вечером я уехал из Кембриджа и больше не видел обоих джентльменов; думал даже, что никогда и не увижу. Но месяц тому назад я получил письмо и два пакета, один из них — с рукописью. Открыв письмо за подписью «Гораций Холли», я прочел следующее:

«Кембридж. Мая 1.

Дорогой сэр!

Вас, должно быть, удивит мое письмо, так как знакомство наше было мимолетно. Я должен напомнить вам, что мы встретились несколько лет тому назад здесь, в Кембридже, когда мой ученик, м-р Винцей, познакомился с вами. Но перейду к делу. Я с большим интересом прочел вашу книгу, где описаны приключения в Центральной Африке. Полагаю, что в ней много правды, но много и фантазии. Ваша книга натолкнула меня на мысль выслать вам рукопись, из которой вы увидите, что я и мой приемный сын, м-р Винцей, недавно путешествовали и пережили столь необыкновенное приключение, что возникает вероятность того, что вы мне можете не поверить. Мы оба сначала решили, что не будем печатать эту историю, пока живы. Обстоятельства, однако, заставили нас изменить наше решение. Когда вы прочтете рукопись, то догадаетесь, что мы снова отправились в Центральную Азию и, вероятно, не вернемся назад. Относительно удивительного феномена, который мы встретили, я держался своего мнения, Лео смотрел на дело иначе. После долгих прений мы пошли на компромисс, а именно: решили послать вам рукопись с разрешением напечатать ее, если хотите, но с одним условием: измените наши имена и все, что касается лично нас. Что еще сказать вам? Повторяю, что все написанное в рукописи действительно случилось с нами. День ото дня мы все больше жалеем, что не собрали других сведений об этой необыкновенной, таинственной женщине. Кто она? Какова ее настоящая религия? Мы не знаем этого и, по-видимому, никогда не узнаем! Много подобных вопросов тревожат меня, но к чему они теперь?

Возьмете ли вы на себя труд заняться рукописью? Мы даем вам широкие полномочия, а вашей наградой будет возможность представить миру чудесную романтическую историю. Прочтите рукопись и известите

меня.

С почтением, готовый к услугам

Гораций Холли.

P.S. Если вы напечатаете рукопись, и результаты будут благоприятны, мы предоставляем всю прибыль в ваше распоряжение; если же вы потерпите убыток, я оставлю нужные инструкции моим нотариусам, гг. Жоффрею и Джордану [1] ».

Можно себе представить, как удивило меня это письмо. Но я еще более удивился, прочитав рукопись, и написал об этом мистеру Холли, но через неделю получил письмо от его нотариусов, что клиенты отправились в Тибет и не оставили адреса.

Это все, что я хотел сказать в предисловии. Пусть читатель сам судит о рассказе, который я преподношу ему с незначительными изменениями. Сначала я был склонен думать, что история этой таинственной женщины, облеченной величием бесконечной жизни, на которую падает тень вечности, подобно мрачному крылу ночи — только красивая аллегория, которой я не сумел понять. Потом я пришел к выводу, что вся история носит отпечаток правдивости. Пусть читатель сам разбирается в ней. После этого короткого предисловия я познакомлю читателей с Аэшой и пещерами Кор.

Издатель.

P.S. Я прочитал рукопись, и одно обстоятельство поразило меня. При ближайшем знакомстве характер Лео Винцея оказывается мало интересным и едва ли обладает свойствами, способными привлечь такую личность, как Аэша! Быть может, древний Калликрат был только великолепным животным, боготворимым за свою наследственную греческую красоту? Может быть, Аэша, в чуткой душе которой таилась искра неземного предвидения, понимала, что под влиянием ее жизнеспособности, ее мудрости, блеска всего ее существа, в сердце человека может распуститься, подобно пышному цветку, величие и мудрость и засиять, как звезда, и наполнить мир светом и славой.

Бывают события, которые на всю жизнь запечатлеваются в памяти человека, и забыть их невозможно. Двадцать лет тому назад я, Людвиг Гораций Холли, однажды ночью сидел у себя в комнате, в Кембридже, занимаясь какой-то математической работой. Устав, я бросил книгу, прошелся по комнате, взял трубку и закурил ее от свечи, которая стояла на камине. Закуривая, я невольно взглянул в узкое длинное каминное зеркало, увидел свое лицо и задумался. Я стоял, смотрел на себя в зеркало, не замечая, что обжег пальцы.

— Ладно! — произнес я громко. — Надо надеяться, что содержимое моей головы много лучше внешнего вида.

В двадцать два года люди бывают если не красивы, то наделены свежестью и миловидностью юности. У меня не было даже этого! Маленького роста, худой, с безобразно впалой грудью, длинными руками, грубыми чертами лица, маленькими серыми глазами и низким лбом, заросшим черными волосами, — я был поразительно некрасив в юности и остался таким до сих пор. Как и на Каина, природа наложила на меня клеймо уродства и в то же время одарила меня железной силой воли и умом. Я был так безобразен, что щепетильные мои товарищи по колледжу, хотя и гордились моей физической силой и выносливостью, но не любили показываться со мной вместе на улице. Что же удивительного в том, что я стал угрюмым мизантропом? Что удивительного, что я работал и занимался один и не имел друзей? Я был осужден природой на одиночество и должен был искать утешения только на ее материальной груди. Женщины не выносили моего вида. Я слышал, как одна назвала меня чудовищем, но подозревая, что я слышу ее, добавила, что я наглядно подтверждаю теорию происхождения человека от обезьяны. Правда, один раз в жизни женщина обратила на меня внимание, и я истратил на нее всю нежность, присущую моей натуре. Но когда деньги, имевшиеся у меня, были истрачены, она исчезла. Я горевал, тосковал по ней, как не тосковал ни по одному человеческому существу, умолял ее вернуться потому, что любил эту женщину и ее красивое лицо. Но вместо ответа она подвела меня к зеркалу и встала рядом со мной.

— Ну, — сказала она, — если я — красота, кто же вы?

Я поник головой. Мне было тогда только 20 лет. Итак, в этот вечер я смотрел на себя в зеркало, находя какое-то угрюмое наслаждение в осознании своего полного одиночества, так как никогда не знал ни родителей, ни брата, ни сестры.

Вдруг в дверь постучали. Я прислушался, не зная, отворить ли: уже полночь. Но, быть может, это мой друг из колледжа?

За дверью раздался кашель, и я поспешил отворить. Высокий человек лет около 30, со следами былой красоты на лице, поспешно вошел в комнату, сгибаясь под тяжестью массивного железного ящика, который он нес в руках. Поставив ящик на стол, посетитель сильно закашлялся. Лицо его стало багровым, он упал в кресло и начал плевать кровью. Я налил в бокал виски и дал ему выпить. Он выпил, ему стало немного легче.