One for My Baby, или За мою любимую
Шрифт:
Я уже все это испытал на себе.
Теперь у моих мамы с папой большой, даже огромный дом, одна из тех громадин, которые с фасада выглядят белыми исполинами; попав внутрь, просто теряешься в бесконечном лабиринте комнат. У нас есть даже бассейн. Но так было далеко не всегда.
Когда я только подрастал, а мой отец работал спортивным репортером, мы жили в невзрачном одноквартирном доме викторианской постройки на окраине, которая напрочь выпала из планов градоустройства. Все изменилось после того, как «Апельсины к Рождеству» стали бестселлером.
Богатство
Сейчас отец пытается написать продолжение «Апельсинов», книгу о том, как сразу после войны все еле сводили концы с концами, но были несказанно счастливы, сентиментальные воспоминания о развалинах, бананах по карточкам и зловонных трущобах. Понятия не имею, как у него подвигается сей труд. Кажется, что он все свое время проводит в тренажерном зале.
Я знаю, что отец очень за меня переживает, да и мама тоже. И поэтому-то мне надо как можно быстрее распрощаться с их большим, красивым, гостеприимным домом.
Мои родители желают мне только хорошего, но вечно ворчат, что я никак не могу забыть Роуз, что никак не отойду от случившегося, что не могу начать жить дальше.
Я очень их люблю, но иногда они просто сводят меня с ума. Родители едва сдерживаются, когда я объясняю им, что вовсе не спешу продолжать жить своей искалеченной жизнью. Отец частенько срывается и хлопает дверью, восклицая: «Да поступай как знаешь!» Мама то и дело плачет, без устали причитая: «Элфи, сыночек мой дорогой…» Оба ведут себя так, словно я спятил оттого, что не в силах забыть Роуз.
Временами так и подмывает спросить их: а что, если я вовсе не спятил? Может, так и должно быть?
У нас во дворе какой-то странный человек.
На голове у него островерхий шлем наподобие тех, что носили императорские гвардейцы в «Возвращении джедая». Для полного комплекта «человека из будущего» на нем черные велосипедные очки, ярко-желтая байкерская куртка и узкие лайкровые брюки, страстно обтягивающие ягодицы. Под островерхим шлемом болтается CD-плеер на шейном ремешке. Человек тащит велосипед по садовой дорожке, а когда, кряхтя, приседает, чтобы заглянуть в почтовый ящик, видно, как у него на ногах сокращаются мышцы. Он напоминает мне какое-то натренированное насекомое.
— Папа?..
— Элфи! — отзывается отец. — Опять вот забыл ключ. Помоги-ка мне с велосипедом.
Когда он снимает свой островерхий шлем и плеер, я слышу музыку: сочные трубы вместе с пульсирующей басовой линией. Это «Штемпель, марка и доставка» Стиви Уандера.
Можно подумать, что если отец ездит на гоночном велосипеде и выглядит словно кенар, то слушает исключительно последние новомодные хиты. На самом же деле он обожает «золотое старье». Особенно соул и негритянский джаз-рок. Стиви Уандера. Смоки Робинсона. Марвина Гэйла. Дайану Росс. Музыку «юной Америки», когда и Америка, и отец мой были молоды.
Я же больше люблю Синатру, и любовь эту привил мне дедушка. Он уже много лет как умер, но когда я был маленьким, дед садился в большое кресло в гостиной дома, который тоже стал одним из главных персонажей «Апельсинов к Рождеству», брал меня на колени
Иногда мы видели Синатру в фильмах, когда их показывали по нашему старому черно-белому телевизору. «Отсюда и в вечность», «Тони Роум», «Без оглядки» — картины о крепких парнях с разбитыми сердцами, которые так здорово дополняли музыку.
— Деда! — кричал я. — Это Фрэнк!
— Верно, это Фрэнк. — Он обнимал меня своей мускулистой рукой, и мы вновь приникали к экрану.
Я вырос на любви к Синатре, но, слушая его теперь, я вовсе не мечтаю о Лас-Вегасе, Палм-Спрингс или Нью-Йорке. Когда я слушаю старину Фрэнка, мне на ум не приходят «Крысоловы», Ава Гарднер вместе с Дино де Сантисом и Сэмми Уолтерсом. Весь этот «джентльменский набор».
Песни Синатры напоминают мне, как я сидел на коленях у деда в гостиной старого дома в «банджо» — именно так прозвали наш тупик на задворках Ист-Энда за его причудливую форму. Песни Синатры пахнут табаком и лосьоном «Олд спайс» и возвращают меня в то время, когда я был окружен искренней, беззаветной любовью и наивно думал, что так будет вечно.
Мой отец всегда пытался приохотить меня к соулу и джаз-року. И мне действительно нравятся все эти «О, моя крошка-милашка» — разве это может не нравиться? Но когда я взрослел, я все больше и больше понимал разницу между любимой музыкой отца и деда.
Песни, которые мне ставил отец, были о том, что ты молод, а песни деда — что ты живой, настоящий…
Я открываю дверь и помогаю отцу вкатить велосипед в прихожую. Это какой-то супергоночный агрегат с низко поставленным рулем и с сиденьем чуть больше крапивного листа. Таких я раньше никогда не видел.
— У тебя новый велик, пап?
— Да, вот думал прокатиться до зала. Ехать-то всего ничего. Мне даже полезно, сердчишко не застаивается.
Я качаю головой и улыбаюсь; я поражен и вместе с тем до глубины души тронут тем, как же все-таки мой старик изменился. Во времена моей юности он был типичным репортером, стабильно раздававшимся вширь от нерегулярного питания и частых выпивок. Теперь же, на пороге седьмого десятка, он вдруг превратился в Жана-Клода Ван Дамма.
— Пап, да ты и впрямь увлекся. Всем этим своим фитнесом…
— Тебе неплохо бы как-нибудь составить мне компанию. Я серьезно, Элфи. Пора бы уже начать следить за собой. Ты ведь толстеешь.
Порой мне кажется, что отец просто одержим своим здоровьем.
Мне даже как-то неудобно рассказывать «Жану Клоду» о своей, с позволения сказать, пробежке в парке. И я вовсе не хочу с ним спорить. Пожалуй, именно так и понимаешь, что ты уже не молод: пропадает всякая охота пререкаться с родителями по любому поводу. И когда он катит велосипед по коридору, я вдруг ловлю свое отражение в зеркале и думаю: а какая, собственно, разница? На ринг же мне все равно не выходить.