One for My Baby, или За мою любимую
Шрифт:
А уж родители — те были пострашнее деток. Каждое родительское собрание превращалось в противостояние между мной и шайкой обнаглевшего, бесцеремонного хулиганья с угрюмыми физиономиями и багровыми татуировками. И это я говорю только о мамочках своих учеников.
Мне все обрыдло. Осточертело. Надоело проверять сочинения, начинавшиеся с фразы: «Есть мнение, что Меркуцио был лоханутый придурок». Осточертело проходить «Ромео и Джульетту» с недоумками, ржущими от восторга, когда во время разбора сцены на балконе некий «обожатель Шекспира» надувал на задней парте презерватив. Доконало пытаться объяснять всю дивную прелесть, великолепие, величие и красоту английского языка
И вдруг я узнал, что англичанин, родившийся в метрополии, все еще имеет возможность поехать в Гонконг и при этом автоматически получает разрешение на работу сроком на год. Но не больше.
Примерно в то же время один из родителей — кстати, один из «папашек» (ха-ха!), одевавшийся в любое время года так, будто собирается на пляж, — сделал себе на руке патриотическую татуировку с… орфографическими ошибками.
«Великобретанея», — гордо гласила надпись под мордой скалящегося бульдога, обряженного в футболку из национального флага.
«Великобретанея». Боже праведный!..
И я уехал. Труднее всего было решиться на этот шаг. Дальше все пошло легче. После двенадцати часов полета, четырех фильмов, трех кормежек и двух приступов рвоты в заднем ряду «Боинга-747» я приземлился в старом гонконгском аэропорту Кай Так. Душа уходила в пятки, когда мы заходили на посадку сквозь лес небоскребов и из иллюминаторов было видно сушившееся на балконах белье.
И я решил остаться там, потому что именно в Гонконге испытал это особенное чувство некоей исключительности. Это была не «Великобретанея», а совершенно иной мир, в котором мне больше всего и хотелось тогда оказаться. И только на другом краю земли я вдруг полюбил свою родину так, как никогда не любил ее раньше.
В Гонконге я осознал, что моя страна когда-то совершила нечто грандиозное и великое, какое-то рукотворное чудо. И, глядя на бескрайнее море огней, я ощущал себя частичкой этого чуда.
Но у меня не было веской причины стремиться сюда в отличие от нашего АКМа, искавшего свои корни, или от людей, оказавшихся здесь из-за Будды или Брюса Ли.
А потом я встретил Роуз. Она и стала самой главной моей причиной.
Старик-китаец отнюдь не единственный признак жизни. На дальней дорожке парка виднеются «осколки» субботнего вечера — стайка туповатых подростков, еще не разошедшихся по домам.
Ребята в этой группке всех цветов кожи, и, хотя я очень даже за многополярный мир и дружбу народов, зрелище того, как они, от нечего делать, время от времени швыряют в голубей увесистые камушки, как-то убавляет оптимизм по поводу стремления человечества к миру во всем мире.
Наблюдая, как я натужно ковыляю в их сторону, они обмениваются понимающими ухмылками, и тут я задаю себе вопрос: что смешного-то?
Ответ приходит сразу. Они ржут над красномордым, в новехоньком спортивном костюме, пыхтящим, жирным типом, которому некуда и не с кем было отправиться в субботу вечером. Который баиньки плюхается пораньше. Который ничего особенного собой не представляет. Может, хватит мне самоедством заниматься?
— Слышь, зацени чела, — говорит один из них.
«Зацени чела?» Что бы это значило? «Чел» — это я, что ли? Запенить чела. Что-то новенькое…
— Он, типа, жирный, что как бы две бабы под одеялом машутся, прикинь?
— Такое сало, что, если как бы на паспорт, его на самом деле со спутника щелкают.
— Короче, прикинь, по жиру такому капитан Ахаб конкретно тянется.
Как бывший учитель английского языка я приятно удивлен этой попутной ссылкой на персонаж из «Моби Дика». А они,
Я быстро отвожу взгляд и вдруг вспоминаю, что в кармане спортивного костюма на случай всяких неожиданностей припасен батончик «Сникерса». Усевшись на мокрую скамейку, я жую шоколадку под пристальным взором линялой серой белки.
Потом я еще долго-долго сижу и без конца кручу обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. Мне одиноко как никогда.
Мы познакомились с ней на пароме «Звезда», старой бело-зеленой двухпалубной посудине, что во множестве курсируют между материковым Китаем и Гонконгом.
Нет, не совсем так. На пароме «Звезда» мы не познакомились, а просто впервые увидели друг друга. Мы не представлялись, не обменивались телефонами, не договаривались встретиться «как-нибудь еще». Я никогда не был мастером знакомиться на улице, и Роуз не стала исключением. Но в первый раз я увидел ее именно на пароме, когда она протискивалась через турникет с огромной картонной коробкой в руках, подпирая ее ногой и одновременно пытаясь опустить в автомат несколько монеток.
Она влилась в толпу ожидавших парома на пристани — одинокая европейка, со всех сторон окруженная аборигенами: ушлыми кантонскими бизнесменами, направлявшимися в свои офисы в здешнем Сити, стильными черноволосыми секретаршами в мини-юбках и с мобильниками, молодыми мамами и их очаровательными пухлолицыми детьми с потрясающими элвисовскими челками-помпадур. На причале скопились смачно отхаркивавшие и плевавшие за борт уличные торговцы в безрукавках, хрупкие золотозубые старушки с редкими седыми волосами, рабочие-филиппинцы и даже невесть откуда взявшийся турист, тихо и покорно жарившийся на солнце.
Волосы у нее были черные, как у китаянок, а кожа очень бледная, словно она только что прибыла из края вечных дождей. На ней был скромный деловой костюм-двойка, но огромная картонная коробка придавала ей такой вид, как будто она собиралась отправиться торговать на один из бесчисленных базарчиков к западу от Сити. Но я знал, что это не так.
С грохотом опустились сходни, и толпа хлынула на палубу. Я смотрел, как она отчаянно сражается со своей коробкой, и обратил внимание, что у нее круглое, сосредоточенное и очень молодое лицо, широко посаженные глаза и крошечный рот. Можно было даже сказать, что она красива, пока женщина не улыбнулась. Когда же она все-таки улыбнулась, извинившись перед каким-то бизнесменом, что задела его коробкой, — чары рухнули в мгновение ока. Ее крупнозубая улыбка бросала вызов канонам красоты в их обычном понимании. Но было в этой улыбке нечто столь притягательное, что незнакомка буквально резанула меня по сердцу и заворожила так, как не смогла бы околдовать прекраснейшая из кинозвезд. Она была более чем красива — просто восхитительна.
Я отыскал место и сел. Сиденья заполнялись с катастрофической быстротой. Она стояла рядом, смущенно улыбаясь, вцепившись в свою коробку, окруженная желтолицей, черноволосой толпой, а под ее ногами мерно вздымалась и покачивалась палуба.
От Колуна до Гонконга всего-то семь минут — это самая короткая морская переправа в мире, — но это километр морского слалома между рыбацкими джонками, баржами, лайнерами, буксирами и сампанами. И эти семь минут тянутся целую вечность, если тащить коробку с собственный рост.