Они еще спали
Шрифт:
На горизонте показалось солнце. Жук взглянул на небо. Казалось, подступающую меланхолию было слышно издали. Она громыхала как гром, накатывала волнами.
Он снова забрался как можно глубже под камень.
"Ой, ну до чего же сейчас-то хорошо! " - подумал он.
И тут же уснул.
Солнце поднималось все выше, пронзая лучами густые заросли на опушке леса, и добралось до самого камня, под которым лежал и спал Жук, сияя в утреннем свете.
ОДНАЖДЫ У ЗЕМЛЕРОЙКИ СЛУЧИЛСЯ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ.
Был устроен большой праздник, на котором
Огромные кучи подарков возвышались возле землеройкиных дверей, и повсюду громоздились торты.
В самый разгар пиршества, когда гости уписывали так, что за ушами трещало, а некоторые уже наелись до отвала и только тихонько покряхтывали, Землеройка поднялась с места.
– Звери, - сказала она.
Гости притихли. Все, даже Медведь, прекратили жевать.
Землеройка прокашлялась и простерла руки. Она собиралась произнести очень значительную речь, такую, какой еще никто никогда не произносил.
И вдруг позабыла, что хотела сказать. В голове у нее не осталось ничего от заготовленной речи, а то, что оставалось, показалось ей настолько малозначительным, что она не решалась произнести этого вслух.
Сделалось очень тихо.
Землеройка по-прежнему стояла с простертыми руками. Все глаза были прикованы к ней. "Нужно что-то сказать, - думала она.
– Нужно!"
Она стояла в раздумье, чувствуя, как по спине у нее скатываются мелкие капельки пота.
И тогда она выдавила:
– Спокойной ночи.
И уселась на место. "Господи, что это я тут несу", - в смятении подумала она.
Раздался громкий гул голосов.
– Это она чего сказала?
– спросил один.
– Спокойной ночи, - сказал другой.
– Спокойной ночи?
– Ну да, спокойной мол ночи всем вам...
– А мой торт как же?
– Ну что торт... Сам небось слышал...
Наступило молчание. Звери задумались.
– В конце концов, это ее день рождения, - согласились они, закивали, забормотали: "И тебе спокойной ночи", - и принялись устраиваться на земле под стульями или засыпали там, где сидели, головой на столе. Медведь сподобился уложить голову прямо в торт, а Муравей завернулся в Белкин хвост, чтобы не простудиться, - как знать, сколько придется проспать.
Вскоре все уснули, и отовсюду неслось негромкое похрапывание.
Было далеко за полдень. Солнце опустилось за верхушки деревьев. Река поблескивала, и Карп, Щука и все другие рыбы тоже спали.
Не спала одна Землеройка. Она в недоумении озиралась по сторонам. "Что же я тут наплела, что же я тут напорола... " - думала она.
И внезапно ей вспомнилось то, что она собиралась сказать.
– Звери!
– воззвала она.
– Животные!
Но все спали.
И тогда Землеройка тоже уронила голову на лапы. "Они должны были узнать, что я собиралась сказать... " - думала она.
– "Тогда бы они уже никогда не смогли жить, как прежде... Никогда больше!"
Солнце село. Тонкий, прозрачный туман обвивал кусты и стекал по берегам реки. Все спали. Теперь уже все до единого.
КОГДА БЕЛКЕ НЕ
Как правило, она засыпала на слове "благопристойный". Но, если ей это не удавалось, она выдумывала новые числа, поскольку Муравей утверждал, что каждый сам знает, что должно следовать за словом "благопристойный".
Тогда Белка принималась тихонько бормотать про себя, в своей темной комнате, высоко на стволе бука: "Лакомый солнечный праздничный радостный может быть всякий раз..."
Она не знала, были ли это настоящие числа, но всякий раз засыпала, так и не перевалив за "всякий раз". И, раскрывая по утрам глаза, не представляла, что за число должно последовать за "всякий раз". "Может, и вовсе никакое", - думала она. Но солнце сияло, и было много чего другого, о чем стоило бы подумать: дни рождения, письма, заоконные просторы, тушеные орешки и блеск речных волн.
Как-то раз, полусонная, она заглянула в свой шкаф и сосчитала на свой особенный лад стоявшие там горшочки: "Многострадальные горшочки дубового меда, незаурядные горшочки липового сахара, достопочтенные горшки березовой коры и, вот здорово, ну-ка, посмотрим-поглядим, миролюбивые, нет, даже скорее благопристойные горшочки буковых орешков в меду".
И тогда ей сделалось так хорошо, что она крепко уснула своей теплой постельке у вершины бука, даже не посчитав до "своеобычный".
КУЗНЕЧИК ОБОЖАЛ свой зеленый сюртук, свою изысканную походку - он называл ее поступью - и себя самого.
Больше всего он любил рассматривать себя в зеркало.
– Ах, какое благолепие, - бормотал он при этом, - какое благолепие...
Частенько он подвешивал зеркало на дерево, отходил на несколько шагов назад и прохаживался мимо, чтобы полюбоваться своей поступью. "Величавая поступь у меня, - думал он при этом, - ни дать ни взять величавая... "
Он всегда прихватывал зеркало с собой в дорогу, чтобы время от времени проверять, насколько дружелюбно он улыбается прохожим, которые говорили ему: "Привет, Кузнечик".
Сам он никогда не говорил "привет". Он предпочитал вообще ничего не говорить и лишь приветливо кивал или делал ручкой. Делать ручкой, это он любил.
Но кое-что его беспокоило. А именно - он ни разу не имел случая полюбоваться тем, как он спит. "А вдруг тогда я еще благолепнее", - думал он. Он подвесил зеркало над кроватью, чтобы, засыпая, заглядывать в него одним глазком. Ему казалось, что лежит он потрясающе, но всякий раз он замечал свой прищуренный глаз и сознавал, что не спит.
Однажды, когда Кузнечик ощутил приближение меланхолии, а его сюртук угрожал приобрести оттенок кручины безысходной, он спросил Жука, не хотел бы тот посидеть ночку у его постели и посмотреть, как он спит.