Они лезут
Шрифт:
– Я пойду умоюсь, – «Ох, побыстрей бы…» – моё лицо горело. А по крови растекалось нечто, проникшее из краски в кожу.
– Не задерживайся, – сдержанно ответила она.
Странно, но она в квартире находилась в куртке. В безмятежно-рассеянной улыбке Нади угадывалось практически невыносимое желание снять куртку, но она терпела. Её борьба никак не отразилась на мне. Наоборот. Она делала всё, чтобы я простила ей нелепый вид, и я каждым своим словом, бросалась доказывать, что мне всё равно на её прикид, что не вижу ничего, до умопомрачения пробирал интерес, зачем Надя разоделась, как клуша.
– Завтра я прихожу?
– Да, Элина. Завтра без платья. Но мы тебя накрасим, так что будет здорово.
– Без узоров?
–
– Ты будешь без куртки?
– Это… это только сегодня я такая.
– А-то я не знаю, какая ты! – подхватила я, но сердцем ощутила лёгкий укол, что я знаю ровно столько, сколько вообразила. Даже если эти фантазии ошибочны, разве это не моё искупление, чтобы я переболела и воспряла? Чутьё моё знало о Наде больше, чем мой разум и шептало: «Будь осторожна». Я не знала ничего особенного о ней, чтоб бояться, но… она
– Ну, раз знаешь, то не надену. Это я наскоро оделась, чтоб не наводить марафет.
Её ответы, как бархатистая паутина, сковывали таинственностью. Погружение в тему Надиных причуд стало между нами негласным табу. Марафет или что там… конспирация. Она даже перестала выделять аммиак, научилась полностью уподобляться образу, который играла. Моё сердце сотрясалось от её мнимой откровенности, который вызывал новую волну вопросов. Почему она так оделась? А почему моя бабуля помешалась на марлёвках? Предвкушение и ужас … а я думала эта парочка восстаёт только в бабкиной квартире.
– Надь, а я ведь всегда так хожу… ходила, и до сих пор жива, и ты переживёшь – не расстраивайся, – делаю вид, что всё хорошо.
Рядом с Надей я чувствовала себя свободной. Могла возразить, промолчать, даже нагрубить, а размышления попахивали изуверской дотошностью. Мой податливый характер обрёл неожиданную силу. И всё же меня не покидало странное ощущение, что реальная жизнь Нади была каким-то договором о соблюдении строгих правил. Ей непременно хотелось иной жизни, такой, как у меня – среди скрежетов из неоткуда, со страхами по ковром. Надя должна найти кого-то на своё место, чтоб освободиться… Меня прошиб пот. Я не свободная. Я… становлюсь Надей. Я ведь хотела этого? Мы меняемся местами. Надина куртка фонила сладковато-тошнотворным, как детское лекарство. Я проглотила острый ком и натянула дежурную улыбку, отвечая на безмолвный вопрос в глазах Нади.
Мысль бросалась, как гадюка, что я уже часть семьи. Я ни на что не претендовала. Но все были согласны с моим присутствием и чуть ли не требовали переезжать. Надя много рассказывала о моей тяжёлой доле. Я даже о себе меньше знала… Они ждут меня, как родную. Но их радушие липло холодным ужасом. С Надей они разговаривали, как заводные солдатики и двигались рывками. А со мной к ним возвращалась жизнь. Они наслаждались минутами просветления, говорили о ресторанах, которые давно разрушены и о море, которого отродясь не было в Партизанске, как и песочка, возле дома. Их речь и манеры казались вырванными из другой эпохи. Они посматривали на Надю, как на мебель. Однажды я заметила, как условная «мать» сметала пыль с Нади и приговаривала что-то о резьбе по дереву и куклах в полный рост. Надя, как заноза впилась в эту семью. Семья, но не Нади. Они жили по одному сценарию, чтоб не погибнуть. «Брат», бледный, словно известь, выдавливал из пианино звуки меланхолии. А «мать» бесконечно скоблила квартиру – драила, полировала, носилась в клубах чистящего порошка. Она пыталась вычистить незримую отраву. Как брандспойт.
– Тебе неплохо с макияжем. Мы повторим в понедельник.
Я подозревала, что с другими Надя была не такой… Она была мягче, чем свойственно её характеру. Я ворвалась в её жизнь безрассудно, и теперь она хотела, чтоб я не сбавляла этот темп, будто она что-то с этого имеет. Надя нервно теребила куртку, но не сняла. Культура общения… чепуха. В её манерах сквозило что-то чуждое, неестественное. Благовоспитанность и сдержанность походила на замешательство. Она не знала, что со мной делать. Не здесь, в квартире, а в глобальном, пугающем смысле. Она ещё не решила. Её куртка буквально лезла мне в глаза. Стоило мне присмотреться к лица Нади, как куртка становилась ярче, и я непроизвольно щурилась. На глаза налипала пелена. Надя каждую минуту считывала мою реакцию цепким взглядом. Она смеялась, просто так, когда я уткнулась в её куртку. Смех её, как бритва, затачивал меня на мысли, что мой план был зеркальным отражением её плана. Но она разрабатывала его не одна, а целый шабаш. Надя умолкла, будто она не здесь. Её план претерпел изменения и теперь нужно импровизировать.
– Надену курточку в понедельник, – выпалила она.
– Надя!
Мы играли в дружбу. Побыстрее бы выплюнуть застрявший кусок карнавалов и ролей. План. Я немного отступила, чтобы посмотреть, а как бы оно было, если всё происходило по-настоящему? Нечто лёгкое и сиюминутное меня подхватило и нашёптывало, что отношения с Надей могли бы быть доверительными. С ней некогда скучать. Она поддерживала тонус моей жизни. Я буквально выживала на думах, о том, что я близка к финишу, что многому от неё научилась, но она… Задумчивость стала моим теневым спутником. Надя не лезла в душу. Она видела насквозь. Иногда в ней просыпалась человеческое – без тяжелых взглядов из бездны (Или куда Надя выпадала на минутку-другую?). Мы, как две росинки, пружинили на листе от смеха и отскакивали от неудач.
Однажды, моя бабулька, побратавшаяся с тенями и сквозняками, сошла с третьего этажа. Она провожала меня до магазина чуть ли не за руку. Надя не дрогнула. Они переглянулись. Бабуля была похожа на чёрный кокон в траурном тряпье, с глазами, переполненными зовом мертвецов. Каждый день она хоронит призрачной молитвой. Жизнь ей не мила. Её беспомощность – мнимая. Она присела на качели к Наде и вглядывалась каменным взглядом. Бабуля откинула костыль и обеими ногами отталкивалась от земли, чтоб ритмы её безумия и качели совпали. Надя не сводила глаз. Это было похоже на телепатическое послание. Меня пронзил холод. Качели скрипели, как метроном, отмеряя, сколько мне осталось жить. Кожа… моя кожа источала тонкий душок аммиака. Катетер! Догадка обожгла меня. Делаю вид, что не замечаю изменений. Бабуля улыбнулась, раздувая ноздри, а Надя дёрнула губой, чтоб в открытую не улыбаться. Может… пора завязывать с планом?
– Воздухом надо иногда дышать, – запричитала бабка. Морщинки забегали на её лице. Я знала, она насмехается. – Кто эта девочка? – бабка спрашивала о Наде, а смотрела на бегущую собаку.
– Надя. Мы с ней занимаемся, – я держалась, как на допросе.
Костыль хрустнул, а собака протяжно взвыла, удирая на трёх лапах. «Чует хищника. Вот только я глупее животного не вижу, кто передо мной.» – Мысли таяли, как маргарин, будто их бережно слизывали.
– Ко Дню рождения, надеюсь ты закончишь? – бабка смотрела прямо. Её открытый рот жадно ловил воздух. Она злилась. К кому из нас относился вопрос? Бабка кошмарила меня неизвестностью. Надя, как дрессированная мартышка, ёрзала с умным видом.
– Так, когда у тебя День Рождения? – вкрадчиво спросила Надя.
– Через месяц, – «Она готовит мне подарок? Она с бабкой…»
Я понимала, что приближается день, когда я буду горько поплачусь за нашу фальшивую дружбу. Я должна была … искренне идти на закланье. Нужно выкарабкиваться. Бабуля нелюдима. Откуда Надя её знает? Я лишаюсь ума… нет, я в уме, но весьма в своеобразном… Если я безумна, то это нормально? Я лишена и безумия! Вот бабка – безумна. А я ещё не доросла до её уровня. Скоро, совсем скоро с такой жизнью я пополню ряды…События крутятся как в центрифуге – это рабство созерцания. А я вырвалась. Ведь я вне ума! Я ничего не понимаю. Я объелась Надиной дружбы и стала жертвой собственного плана! Интересно, Надя тоже так думает? Время бежит, всё перемешалось. Ещё ничего не кончилось, а уже ничего нет.