Они принесли крылья в Арктику
Шрифт:
— Вот не вовремя он заболел, — вздохнул Остре-кин.
— Да, каково-то ему будет теперь идти пешком?
Михаил Емельянович улыбнулся спокойной и доброй улыбкой, сказал:
— А я думаю, все-таки не придется нам шагать. Еще полетим, наверное. Кстати, который час?
И, глянув на часы, поднялся:
— Моя вахта скоро. Пойду сменю Сенько, совсем закоченел небось.
По тому, как раскачивается купол палатки, можно было судить, что ветер усиливается. Что-то происходит сейчас там, за дрожащими полотняными стенками в таком холодном, неуютном ледяном мире?
К столу собрались все «масленниковцы». Пришел вроде в гости и Илья Спиридонович Котов.
Ели молча. Пообедав, Котов поднялся, поглядел на спящего Сомова, заботливо укрыл его еще одним меховым мешком. И, уходя, поманил Сенько и меня за собой наружу.
Морозный ветер ударил в лицо. Глаза зажмурились от яркого света. Одев темные очки, мы осмотрелись. В полынье теперь не было заметно течения. Но противоположное паковое поле еще более отдалилось. Мы прошли к палатке, в которой размещался котовский экипаж. Здесь от открытой воды до самолетных лыж было шагов двадцать, не более. За хвостом машины над новой, третьей по счету, гидрологической лункой работал Павел Афанасьевич Гордиенко.
— Вот что, друзья, — обратился Котов к Сенько и ко мне, — в ширину мы измерили наш островок — четыреста метров, а в длину сколько — пока неизвестно. Сходите-ка вдвоем на разведку.
Мы зашагали в глубь торосов по указанному Котовым направлению. Ледяные глыбы здесь были острые, высоченные. Пройдя шагов двадцать, мы оглянулись: самолетов уже не было видно в этом ледяном лесу. Однако не возвращаться же, в самом деле, ничего не разведав?..
Обходя торосы и заструги, проваливаясь в сугробы, мы прошли еще шагов шестьдесят и остановились. Путь преграждала неширокая трещина, похожая на ручеек. В ней была заметна струя течения. Перешагнуть ручеек опасно, лед обламывался с обоих берегов. Течение уносило глыбы, на наших глазах ручей превращался в реку.
Назад мы почти бежали, не забывая, однако, считать шаги. Торосами метров шестьдесят да по бугристой площадке, где стоят самолеты, еще столько же до противоположного края пакового поля. Не густо! Нет, это не длина нашего островка, а его ширина! Котов ошибся в своих измерениях. Мы с Павлом Кононовичем все время прибавляли шагу, дышали тяжело: «А вдруг и под нами треснет, и нам вдвоем поневоле придется начать самостоятельный дрейф».
Выслушав наше сообщение, Котов вздохнул:
— Да, дела… Что ж, подождем еще…
За минувший день наши радисты не раз связывались со Второй дрейфующей базой экспедиции. Находящийся там Кузнецов знал о наших бедах, сообщал, что готов вылететь к нам, как только мало-мальски улучшится погода. Но на Второй базе стоял туман. Да и у нас, в этом ледяном крошеве, сможет ли опуститься самолет?
В палатке тем временем проснулся Сомов. Заметно повеселевшим голосом он попросил чаю и, выпив подряд две большие кружки, снова уснул. Спали и остальные мои товарищи. Кое-как втиснулся между ними и я со своим спальным мешком. Купол палатки раскачивало ветром Лед потрескивал. Но как ни велико нервное напряжение, усталость всегда возьмет свое.
Проснувшись от холода, я сразу заметил, что навесная дверь палатки приподнята.
Неузнаваемо изменились окружающие нас льды. На месте открытой воды торчали острые голубые пики торосов, нетронутые снегом, будто только вынырнувшие из морских глубин. Они стеной подступали вплотную к нашему паковому полю, как раз напротив самолета Котова. Ближе ко мне против машины Масленникова на паковое поле вылезали одна за другой несколько тонких и ровных льдин.
Если бы дело происходило на суше, я сказал бы, что за время моего сна произошла геологическая катастрофа. Но в океане это называется всего-навсего очередной подвижкой льдов.
Было четыре часа утра, наступил понедельник, 26 апреля, третий день нашей жизни на Северном полюсе, столь негостеприимном для нас.
Оживленно беседуя, к нам подошли оба командира и штурман Дмитрий Николаевич Морозов.
— Чудеса, Илья, — говорил Масленников.
— М-да, — соглашался Котов, — но чудеса в нашу пользу, Виталий…
Далеко за торосами, которые появились теперь на месте бурлившей вчера реки, у самого горизонта поднимался ввысь ледяной холм с нашим Государственным флагом. Тонкие льдины, громоздящиеся одна на другую и вылезающие затем на паковое поле, образовали кривую изогнутую полосу.
Котов и Масленников с рулетками в руках пошли по тонкому льду. Тут и там на сыром снегу виднелись следы унтов, самолетных лыж. В двух местах торчали черные аэродромные флажки. Невероятно, но факт: обломки нашей взлетной полосы снова приплыли к нам и сошлись вместе. Но в каком они были виде! Там, где края льдин налезали друг на друга, образовались невысокие ропаки. Рядом лучились трещинки. Самый крупный ропак — более метра — был у края пакового поля, там, где на него вылезала первая тонкая льдина. За третьей, последней, тонкой льдиной темнела полынья.
Измерив общую длину всех тонких льдин, Масленников и Котов убрали рулетки, выжидающе глянули друг на друга.
— Расчистить, сколоть ропаки… — бормотал себе под нос Виталий Иванович, — нет, все равно коротка полоска.
— Да, маловата, куда уж как мала! — соглашался Котов, вычерчивая носком унта на снегу трехзначное число.
Расстояние от полыньи до последнего высокого ропака, что приподнимался уже над паковым массивом, составляло ровно половину минимальной длины дорожки, которая требовалась для разбега перед взлетом.
— И все-таки можно отсюда взлетать, — тихо и убежденно произнес Илья Спиридонович, — машины перед стартом облегчим до предела, горючее сольем, оставим себе самый минимум… Выпустим щитки и прыгнем отсюда вверх…
— А пожалуй, ты прав, Илья, — подумав, согласился, Масленников. — Только вот забота: горючее на обратный путь… Спору нет, подбросит его нам начальник экспедиции со Второй базы. Но куда подбросит? Есть ли тут поблизости ровные доля? Как ты думаешь?..
— Должны быть, найдутся, — уверенно сказал Котов и, обернувшись к палаткам, зычно крикнул: — Аврал! Всем на аврал, площадку строить!