Они жаждут
Шрифт:
Палатазин помолчал немного. Прикурил трубку и посмотрел на Гейл сквозь пелену табачного дыма.
– Зачем вы тратите время на «Тэттлер»? – спросил он наконец. – Они недостойны вас. Неужели вы не можете работать где-нибудь в другом месте?
– Я зарабатываю себе имя. – Румянец понемногу сошел с ее лица. – Такова жизнь. Большинство из тех женщин, что закончили два года назад факультет журналистики Юси Эл-Эй, сидят на попе ровно, переписывая или редактируя чужие статьи, или бегают в кафе на углу за кофе и бутербродами с ветчиной для настоящих репортеров. Возможно, «Тэттлер» и не предел моих мечтаний, но, по крайней мере, здесь я набираю
– Горстку поклонников. Из числа тех, кто любит полюбоваться авариями на дороге.
– Их деньги ничем не хуже. Даже лучше, чем у большинства остальных. И не смотрите на них свысока, капитан. Они и есть великий американский средний класс. Те самые люди, которые оплачивают ваше жалованье, между прочим.
Палатазин задумчиво кивнул. Оттенок гнева еще тлел в темно-карих глазах Гейл, сверкающих, словно поверхность глубокого озера, потревоженная брошенным камнем.
– Что ж, – сказал он, – тогда мне лучше заняться делами, чтобы отработать свое жалованье. Так зачем вы хотели меня видеть?
– Да так, пустяки. Вы уже ответили на мои вопросы. Я только хотела уточнить, почему вы решили, что Таракан спрятался. – Она закрыла свою «Флэр» колпачком и положила обратно в сумочку. – Возможно, вам будет интересно узнать, что на следующей неделе главной новостью станет не он.
– Вы меня успокоили.
Она встала со стула и забросила сумочку через плечо.
– Хорошо. Скажите, не для публикации, вы хоть немного приблизились к его поимке за эту неделю?
– Не для публикации? Нет, не приблизились. Но, возможно, у нас появились кое-какие новые зацепки.
– Какие, например?
– Пока слишком рано говорить об этом. Нужно подождать и посмотреть.
Она слабо улыбнулась:
– Больше не доверяете мне?
– Отчасти поэтому. Но еще и потому, что мы работаем с информацией, которая поступила с улицы только сегодня, и вы лучше других должны понимать, насколько ненадежной она может оказаться.
Он встал и проводил ее к выходу. Она остановилась, едва дотронувшись до ручки двери.
– Я… я не должна была так горячиться. Но сегодня я столкнулась с чем-то отвратительным. Чем-то диким. Вы считаете, что я слишком сильно на вас давлю?
– Да, считаю.
– Это потому, что я не хочу всю жизнь оставаться в «Тэттлер». Я должна быть рядом, когда вы его поймаете, капитан, потому что довести эту историю до конца – это моя единственная возможность подняться выше. Хорошо, я действительно чертовски амбициозна и беспринципна, но и практична при этом. Такая тема выпадает журналисту раз в сто лет. Посмотрим, сумею ли я обернуть это себе на пользу.
– Мы можем так никогда и не поймать его.
– Я могу процитировать это ваше заявление?
Глаза Гейл округлились, и по серьезному выражению ее лица и пронзительному взгляду Палатазин никак не мог понять, шутит она или нет.
– Думаю, не стоит. – Он открыл ей дверь. – Уверен, что мы с вами еще поговорим об этом. Кстати, а что же вышибло Таракана с первой полосы? Какая-нибудь пожилая леди нашла у себя на чердаке завещание Говарда Хьюза?
– Нет.
По ее спине пробежал холодок. Она еще чувствовала запах гниения тех трупов с кладбища, пропитавший всю ее одежду.
– Разграбление могил на Голливудском мемориальном. Поэтому я и опоздала. Мне нужно было продиктовать статью по телефону и побеседовать с голливудскими
– Разграбление могил? – чуть слышно повторил Палатазин.
– Ага. Или, скорее, похищение гробов. Что бы это ни было, но примерно двадцать гробов выдрали из земли и разбросали вокруг… их содержимое.
Палатазин вынул трубку изо рта и уставился на нее, и только где-то под горлом глухо бился пульс.
– Что? – чужим, хриплым голосом, больше похожим на кваканье лягушки, спросил он.
– Да, дикость какая-то.
Гейл шагнула за дверь, но Палатазин неожиданно схватил ее за руку, сжав почти до боли. Она взглянула на него и моргнула. Лицо Палатазина сделалось восковым, губы шевелились, но не издавали ни звука.
– Что вы сказали? – с усилием проговорил он. – Когда это случилось?
– Думаю, где-то посреди ночи. Эй, послушайте… вы… вы делаете мне больно.
Он посмотрел на свою руку и тут же отпустил Гейл.
– Простите. Голливудское мемориальное? Кто первым оказался на месте происшествия?
– Я. И фотограф из «Тэттлер» – Джек Кидд. Что вас так обеспокоило? Вандализм – это ведь не ваш профиль?
– Нет, но…
Он казался опустошенным и растерянным, как будто мог в любую секунду рухнуть на пол безжизненной кучей тряпья. Взгляд его остекленевших глаз напугал Гейл до дрожи в позвоночнике.
– С вами все в порядке? – нерешительно спросила она и не услышала мгновенного ответа.
– Да, – кивнул он наконец. – Да, все хорошо. Все хорошо. Не могли бы вы уйти, мисс Кларк? У меня много работы.
Палатазин придержал дверь для нее, и она прошла в рабочую комнату отдела. Потом обернулась, чтобы попросить Палатазина не забыть о ней, когда – и если – у него появится крепкая версия насчет Таракана. Но дверь захлопнулась прямо у нее перед носом. «Какого черта?! – подумала она. – В чем дело? Может быть, то, что я слышала, – правда? Может быть, он начал трещать под давлением? Если так, из этого должна получиться пикантная и трогательная статья». Она развернулась и вышла.
А за дверью Палатазин сжимал телефонную трубку побелевшими пальцами. Наконец дежурный полицейский ответил ему.
– Это Палатазин, – сказал он. – Дайте мне лейтенанта Киркленда из Голливудского дивизиона.
Голос его был требователен и полон ужаса.
IV
Солнце перевалило через свою высшую точку и начало опускаться, углубляя тени, что цеплялись драгоценной осенней прохладой за восточные фасады массивных зданий из камня и стекла, стоявших в центре Лос-Анджелеса. В медленном угасании света и дня оно окрасило алыми тонами гладкую поверхность прудов в Макартур-парке. Чистые золотые лучи заплывали в витрины магазинов и бутиков на Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Пыль лениво колыхалась в воздухе между сбившимися в кучу кубами многоквартирных домов Восточного Эл-Эй, а развешенное на веревках от одного окна к другому белье захватывало крупицы летящего песка. К набережной Венис, по которой живыми волчками носилась и крутилась на роликах детвора, все ближе подкатывал тихоокеанский прибой, постепенно приобретая сначала оранжевую окраску, потом алую и, наконец, сгущаясь в фиолетовую. На бульварах Сансет и Голливуд засверкали огни, словно раскаленные драгоценные камни. Горы Сан-Габриэль казались сваленными вперемешку грудами света и тьмы, скалистые выступы на западных склонах горели багрянцем, а восточные уже сделались почти черными.