Оно

Кинг Стивен

«Я пытаюсь как-то это обосновать, — думал он, — не с моральной точки зрения, а скорее с математической. Здания строят, руководствуясь определенными законами природы; законы природы можно выразить уравнениями; уравнения необходимо обосновывать. В чем обоснование того, что произошло менее получаса назад?»

«Оставь это в покое, — сказал он себе, и не в первый раз. — Ты не можешь это обосновать, поэтому просто оставь в покое».

Очень хороший совет; да только последовать ему Бен не мог. Он вспомнил, что на следующий день после встречи с мумией жизнь его потекла обычным путем. Он знал, что едва не попал в лапы

чудовища, чем бы оно ни было, но его жизнь продолжалась: он пошел в школу, написал контрольную по арифметике, заглянул после школы в библиотеку, ел с присущим ему аппетитом. Просто встроил существо, которое увидел на Канале, в свою жизнь, а если говорить о том, что существо это едва не убило его… что ж, дети частенько балансируют на грани смерти. Они перебегают улицы, не глядя по сторонам, на озере заплывают слишком далеко на надувных резиновых плотах, и им приходится грести из последних сил, чтобы вернуться на берег. Они падают на задницу со шведских стенок и на голову с деревьев.

Теперь, стоя под мелким дождем перед «Надежным скобяным магазином» (Бен вспомнил, что в 1958 году это помещение занимал ломбард «Братья Фрейти», двойные витрины которого заполняли пистолеты, винтовки, опасные бритвы и гитары, подвешенные за грифы и напоминающие экзотических животных), он думал о том, что дети лучше себя чувствовали рядом со смертью, с большой легкостью встраивали в свою жизнь необъяснимое. Подспудно они верили в существование невидимого мира. Чудеса, сотворенные что светлыми, что темными силами, принимались во внимание, безусловно, но чудеса эти не останавливали жизнь. В десять лет внезапное столкновение с прекрасным или ужасным не мешало съесть за ленчем лишний чиз-дог или два.

Но все менялось, стоило тебе повзрослеть. Ты более не лежал в кровати, в полной уверенности, что кто-то копошится в стенном шкафу или скребется в окно… но когда что-то случалось, что-то, не имеющее рационального объяснения, в сети возникала перегрузка, аксоны и дендриты [214] нагревались. Тебя начинало трясти и дергать, тебя начинало гнуть и корежить, твое воображение отплясывало хип-хоп и бибоп на твоих нервах. Тебе не под силу просто встроить случившееся в свою жизнь. Не встраивается оно, и все тут. Твой разум возвращается к встрече с ним, легонько его касается, как котенок — клубка ниток… пока, со временем, разумеется, ты или сходишь с ума, или попадаешь в такое место, где не можешь действовать с полной отдачей.

214

Аксон, дендрит — соответственно основной длинный и ветвящийся короткий отростки нейрона.

«И если такое произойдет, — подумал Бен, — Оно сожрет меня. Сожрет нас. Тепленькими».

Он зашагал по Канзас-стрит, не направляясь — во всяком случае, сознательно — к какому-то конкретному месту. В голову внезапно пришла мысль: «Что мы сделали с тем серебряным долларом?»

Он по-прежнему не мог вспомнить.

«Серебряный доллар, Бен… С его помощью Беверли спасла тебе жизнь. Тебе… может, и всем остальным… и прежде всего Биллу. Оно чуть не вырвало мне внутренности, прежде чем Беверли… что? Что она сделала? И как это сработало? Она заставила Оно отступить, и мы все ей помогали. Но как?»

Неожиданно в голову пришло слово, слово, которое для него ничего не значило, но по коже побежали мурашки: «Чудь».

Бен посмотрел на тротуар, на мгновение увидел нарисованный на нем мелом контур черепахи, и перед глазами все поплыло. Он зажмурился, а открыв глаза, увидел, что никакой черепахи и не было: только «классики», наполовину смытые легким дождем.

Чудь.

Что же это значило.

— Не знаю, — ответил он вслух и быстро огляделся: вдруг кто-то заметил, как он разговаривает сам с собой, и обнаружил,

что свернул с Канзас-стрит на Костелло-авеню. На ленче он сказал остальным, что Пустошь — единственное место, где мальчишкой он чувствовал себя счастливым… но это тянуло только на полуправду, так? Было еще одно место. И теперь, случайно или сознательно, он шел туда: в публичную библиотеку Дерри.

Постоял перед ней минуту-другую, по-прежнему не вынимая рук из карманов. Библиотека не изменилась; он восторгался ее линиями точно так же, как и в детстве. Спроектировали библиотеку хорошо, как большинство каменных зданий. Архитектору удалось поставить в тупик внимательного наблюдателя противоречиями: каменная солидность в определенной степени уравновешивалась изяществом арок и колонн; здание выглядело массивным, как банк, и при этом легким и воздушным (ну, легким, если говорить о городских зданиях, особенно построенных в начале века, и окнах, перекрещенных узкими полосками железа, элегантных и закругленных). Противоречия эти придавали зданию особый шарм, и Бен не удивился, почувствовав, как по нему прокатилась волна любви к этому месту.

Не сильно изменилась и Костелло-авеню. Посмотрев вдоль улицы, он увидел Общественный центр Дерри и задался вопросом, а сохранился ли «Костелло-авеню маркет», который находился дальше, ближе к тому месту, где дугообразная Костелло-авеню вновь выходила на Канзас-стрит.

Бен пошел через лужайку, едва замечая, как промокают туфли, чтобы взглянуть на стеклянный коридор, соединяющий корпуса взрослой и детской библиотек. Он тоже не изменился, и, стоя на лужайке рядом со склоненными к земле ветвями плакучей ивы, Бен видел людей, проходящих по коридору. Радость, которую он испытывал прежде, вновь захлестнула его, и Бен впервые действительно забыл о том, что произошло в конце ленча, за которым он встретился с друзьями детства после стольких лет разлуки. Он помнил, как ребенком приходил на эту самую точку, только зимой, пробивая дорогу в снегу, который доходил до бедер, и стоял чуть ли не по пятнадцать минут. Он помнил, что приходил в сумерках, и вновь его притягивали контрасты, и он стоял, чувствуя, как немеют кончики пальцев, а снег тает в зеленых резиновых сапогах на толстой рубчатой подошве. Он стоял, окутанный сгущающимися сумерками, мир вокруг него лиловел под напором рано наступающей зимней ночи, с небом цвета золы на востоке и раскаленных углей — на западе. Вокруг него царил холод, температура воздуха — градусов двенадцать мороза, даже ниже, если ветер дул из скованной морозом Пустоши, а дул он часто.

Там же, в каких-то сорока ярдах от того места, где стоял Бен, люди ходили взад-вперед в рубашках с короткими рукавами. Там, в каких-то сорока ярдах от того места, где он стоял, находился тоннель яркого белого света, источником которого служили флуоресцентные лампы под потолком. Там смеялись детишки, влюбленные парочки старшеклассников прохаживались, взявшись за руки (но им приходилось расцепляться, если они попадались на глаза кому-то из библиотекарш). В этом было что-то магическое, магическое в хорошем смысле слова, и по молодости Бен не мог отнести эту магию на счет таких обыденностей, как электрический ток и центральное отопление. Магия состояла в том, что этот сияющий светом и жизнью цилиндр соединял два темных здания, как дорога жизни, магия состояла в том, что на твоих глазах люди шли через темное заснеженное поле, не замечая ни темноты, ни холода. И оттого становясь прекрасными и божественными.

Потом он уходил (как уходил сейчас) и, огибая здание, возвращался к главному входу (как делал сейчас), но всегда останавливался и оглядывался (как делал сейчас), прежде чем каменный угол здания взрослой библиотеки скрывал от него эту хрупкую пуповину.

Удивляясь силе, с какой ностальгия сжимала его сердце, Бен направился к ступеням, ведущим к двери взрослой библиотеки, на мгновение задержался на узкой площадке за колоннами — здесь под высокой крышей всегда царила прохлада, каким бы жарким ни выдавался день. Затем открыл дверь, обитую железом, с прорезью для книг и ступил в тишину.