Оноре Домье
Шрифт:
А вот Домье, смоделировав в полутени персонажей старинной комедии — Скапена, Лизетту, Доктора (заметьте, Изабеллы или Анжелики {189} здесь нет), — принимается за Мольера. Нет ничего более любопытного и захватывающего, чем некоторые сцены из «Мнимого больного», перенесенные на холст мастером, создавшим «Улицу Транснонен». Как беспокоен взгляд у Аргана, устремленный на скотоподобного Пюргона, презрительно щупающего его пульс, в то время как в ржавом полумраке сверкают воспаленные глаза аптекаря и наконечник его клизмы! И на этой светящейся акварели — как задыхается от страха толстый Арган, в то время как коновал с желтым лицом распутной старухи внимательно
«Поклонники искусства» — эта постоянная тема многих картин Домье возвращает нас к современной жизни. В «Любителях эстампов» (из бывшего собрания Жюля Штрауса) мы находим — и это, как мы теперь знаем, весьма редкий элемент в работах художника — прелестный силуэт женщины в шляпке, женщины изящной и тоненькой, несмотря на огромный раздутый кринолин под шалью. Светлый сноп лучей окутывает, золотит ее, между тем как сопровождающий ее молодой человек, рабочий, старуха и мальчуган, скользящий быстрым взглядом по развешанным эстампам, видны только в глухом полумраке против солнца.
Подобно голландцам, Домье считает, что эти будничные сценки достойны его кисти, коль скоро они поставляют ему характерные человеческие типы, эффекты освещения, определенную атмосферу.
В картине, проданной вместе с собранием Жоржа Фейдо, Домье, вероятно, изобразил самого себя. Вот в косом свете его голова, большой лоб, легкие, уже поседевшие волосы, высокая фигура. Около него два любителя, — один спиной к зрителю, другой — в безупречном костюме и в шляпе — явно светский человек. Все трое с большим интересом рассматривают картины, развешанные на стенах.
Около светского льва — ярко освещенная статуэтка, кажется, будто она живая. В картине достигнута совершенная гармония скупого цвета и простых, сосредоточенных поз. Перед нами — интеллигентные, добропорядочные люди, ценители искусства.
«Но чаще всего, — отмечает Анри Марсель, — Домье поражает нас больше, не заканчивая картины, умышленно оставляя в своей работе нечто незавершенное, дающее полноту формам и свободу движению. Он охотно акцентирует свет при помощи тени, снижая или противопоставляя валеры, на манер голландцев или Декана. Он любит теплые и глухие тона, рыжие, коричневые, зеленую эмаль, на которых иногда выступает желтый или голубой. Случается, что он проводит по краске ручкой кисти, прокладывая бороздки, оставляя на слое утолщенные места, на которых задерживается свет; он мало пользуется лессировкой, которая смягчает резкость формы. Его черный тон изумителен по качеству; он никогда не бывает слишком тонким или гладким, не образует провалов, в нем какой-то непонятный тайный жар, как будто под ним лежит рыжий или золотистый тон. Это мастерство, эта палитра великолепно подходят к его моделям; у людей, которых он пишет, крепкая мускулатура, налитое тело, хорошо выраженные сочленения, идет ли речь о мощной грудной клетке борца, мощных плечах прачки, волосатых и мускулистых руках грузчика, — точность и широта манеры художника придают всему этому желаемую массу и рельефность».
По поводу фактуры картин Домье Анри Марсель, возможно, заблуждался, говоря, будто «Домье умышленно оставлял в своей работе нечто незавершенное». Следующее место из «Дневника» Эжена Делакруа как раз противоречит этому мнению:
«1849, 5 февраля. Пришел Бодлер, когда я собирался вновь приняться за маленькую женскую фигурку в восточном стиле, лежащую на софе (я взялся за эту работу для Тома, с улицы Бак). Он рассказывал мне, что Домье всегда трудно завершить картину».
Домье-живописец, так же как и Домье-карикатурист, обладал чувством движения, которым в высокой степени был наделен Жерико, разлагавший время на составные моменты. В этой связи с полным основанием ссылались на картину, где изображена прачка, поднимающаяся по лестнице, которая ведет от воды к набережной. Женщина держит за руку девочку: «Короткие ножки ребенка едва достигают ступеньки; влекомая матерью, девочка
Но еще поразительнее в этом отношении «Прачки с набережной Анжу» — прекрасная картина из собрания Десуша, великолепно литографированная Александром Люнуа. Вверху той же лестницы — удаляющаяся к набережной женщина, сгорбившаяся под узлом белья. Левая нога ее опирается на носок: художник запечатлел момент движения. Ее силуэт словно бы перемещается на сером фоне неба. Но что изумительно — это прачка на первом плане, которая спускается с лестницы. Груз мокрого белья заставляет ее накрениться влево. Правая нога только что ступила на берег, а другая еще на последней ступеньке. Это чрезвычайно любопытный моментальный «снимок», выполненный великим художником, который, к тому же, как нераскаявшийся скульптор, сначала прибегнул к глине. Точно так же и «Маляр» передвигается вдоль поддерживающей его веревки. Этот висящий в пространстве человек, если слишком долго смотреть на него, может вызвать у зрителя головокружение.
Акварели Домье столь же хороши, как и его картины, написанные маслом. Говоря по правде, это скорее подкрашенные рисунки, чем настоящие акварели. Сначала рисунок пером, очень легкий, состоящий из тонких, изгибающихся линий, охватывающих формы очень гибкой сетью, потом размывка китайской тушью и синим цветом, тут и там пятнышки сиены — гуашью передается свет. Как видно из сказанного, акварели Домье не являются акварелями в истинном смысле этого слова.
Воздушная зыбкость живописи, выполненной водяными красками, никогда бы не удовлетворила его при передаче физиономий и жестов «людей юстиции», которых он так жестоко пригвоздил еще в литографиях, но, кажется, Домье окончательно заклеймил их в своих подкрашенных рисунках.
Нигде, может быть, не встретишь такой недвусмысленной правдивости выражений лиц, как в его работах гуашью, изображающих крючкотворцев и сутяг Дворца правосудия.
Какая драматическая сила в принадлежавшей госпоже Эно Пельтри акварели «Уголовное дело»! В жестком лице, в широко раскрытых глазах адвоката, который, стоя вполоборота, что-то шепчет на ухо своему страшному клиенту, почти столько же холодной жестокости, сколько в лице напряженно прислушивающегося к его словам убийцы. Ведь в эту минуту, силой обстоятельств, между этими двумя людьми устанавливается в некотором роде моральное сообщничество.
А что сказать о взлете красноречия этого знаменитого адвоката в суде присяжных? Этого соперника Лашо {190} , который, рассекая воздух длинными рукавами, ухитряется выдавить слезу из своих совершенно сухих глаз и, впившись взглядом в господ присяжных, обеими руками жалостно указывает на несчастную жертву, точнее, на преступницу — проститутку, улыбающуюся двусмысленной иронической улыбкой и будто сжимающую губы, чтобы не расхохотаться. За ним — вдалеке — онемевшая, потрясенная, восхищенная публика. Этот реализм движения и одновременно экспрессии, бесспорно, никем еще не был превзойден.
А между тем есть простой рисунок, подкрашенный китайской тушью и сепией, — «Защитительная речь», из бывшего собрания Анри Руара. По своему художественному значению, интенсивности схваченной в нем жизни он превосходит упомянутый выше исполненный гуашью шедевр из собрания Лемера. На этом рисунке ошеломленный потоком адвокатского красноречия мрачный преступник будто спрашивает себя: «А что, может, и правда я невиновен?» А в это время защитник суда присяжных машет рукавами, вздымает руки, доказывает, возмущается, громит, поворачивается то в одну, то в другую сторону и, кажется, одновременно готов и рухнуть и взлететь.