Опальные
Шрифт:
Евангелия на церковно-славянском языке у голландцев, разумеется, не нашлось. Но таковое оказалось у Илюши, который унаследовал его от покойной матери и взял с собой на дорогу.
По приводе обоих казаков к присяге Прозоровский, как бы в подкрепление словесного договора, попросил капитана Бутлера дать залп из пушек, чем казаки остались, видимо, очень довольны, а еще более, быть может, доброй чарой романеи, которую Бутлер поднес каждому из них уже от себя.
Похвалив "знатное винцо" и пожелав капитану доброго здоровья, уполномоченные откланялись.
— Дай Бог, чтоб и
— "Дай Бог" — хорошо, а "слава Богу" — лучше, — отозвался раздумчиво Львов. — Атаман их — травленая лиса! Чтобы из Москвы не подвергнуться нам опять нареканию, что властью своей небрежем, надлежало бы ныне же пресечь им пути к новым злоумышлениям.
— Так что же ты, князь Семен, делать ладишь?
— Да обложить их немешкатно у Четырех Бугров.
— Гм… — промычал Прозоровский и втянул в себя оттопырившуюся нижнюю губу.
— А что же ты сам против сего имеешь? Старик махнул рукой.
— Я немотствую! Войско и суда ведь в твоем ведении, так и верши в свою голову.
— Ах Ты, Господи! — послышался тут около них глубокий вздох.
Оба обернулись: вздыхал, оказалось, стоявший тут же Илюша.
— Ты-то о чем? — спросил его Прозоровский и, подняв рукой его подбородок, заглянул ему в глаза с отеческой улыбкой. — Вот погоди, как господин капитан сойдет на берег, так возьмет тебя, может, с собой.
— Да я теперь не об том… — прошептал Илюша.
— О чем же?
— Коли казаков обложат на их острове, так когда-то еще я узнаю про моего брата!
— Долго это теперь не протянется, — заметил Львов. — Сила солому ломит.
— Ну, Разин-то не солома, — возразил Прозоровский, — но все же, я чай, вонмит гласу рассудка и принесет свой бунчук к нам в приказную избу. Тогда я, дружок, допрошу его, пожалуй, и насчет твоего братца-шалопута.
— Коли за делом про него не забудешь!
— И то случиться может! — печально улыбнулся опять Прозоровский. — На старости лет забывчив я стал. Так вот что: изготовься-ка сей же час. Горница у меня в доме для тебя найдется, да и самому мне с тобой не так скучно будет, княгиня-то моя с детьми в отлучке.
Надо ли говорить, что Илюша с радостью принял приглашение доброго старичка?
Глава двенадцатая
СТЕНЬКА РАЗИН
План свой относительно обложения разинцев младший воевода князь Львов выполнил на другое же утро и с полным успехом. Когда он с флотилией в тридцать шесть судов, вооруженных орудиями и четырьмя тысячами стрельцов, появился перед Четырьмя Буграми, где укрепился со своей вольницей Стенька Разин, и потребовал, чтобы казаки немедленно сели на свои струги и последовали за ним к Астрахани, — бесстрашный, но вместе с тем и хитроумный казацкий атаман не стал попусту упираться, у него самого было ведь всего двадцать два струга, а войска не более шестисот человек. Выговорил он себе только одно: чтобы его приняли с должным почетом.
И вот, когда он вслед за царской флотилией приплыл к Астрахани со своими казаками, его приветствовали со всех царских судов орудийным
После этого царские суда двинулись в гавань, а казаки поплыли далее к Болдинскому устью Волги, где и расположились на берегу станом.
Во время троекратного обмена салютов на взморье вся набережная в гавани была, конечно, запружена народом. В числе зрителей находился и Илюша. Но как ни напрягал он зрения, различить безбородое лицо брата среди усатых разинцев на проходивших в отдалении казачьих стругах не было никакой возможности. Пришлось еще потерпеть.
Два дня спустя, когда Прозоровский с Илюшей уселись только что за обеденный стол, явился дневальный с докладом, что от атамана казацкого Степана Тимофеича прислан передовой казак, сам атаман-де пожалует через час времени.
— Не мог загодя оповестить! — проворчал воевода, который из всех благ жизни на старости лет ценил лишь одно — хорошо покушать. — Сбегай-ка, братец, в приказную палату, чтобы дьяк [10] и повытчики, да и писцы все были на своих местах.
10
Дьяк — письмоводитель, правитель канцелярии; повытчик — столоначальник.
Приказная палата находилась по соседству от воеводского двора. Поэтому дневальный через несколько минут уже вернулся обратно.
— Что там еще? — с неудовольствием обернулся к нему Прозоровский, принявшийся едва за второе блюдо.
— Смею доложить, осударь воевода: в приказной-то палате, опричь сторожа, хоть шаром покати — ни дьяка, ни повытчиков, ни писаришек.
— Да что же это такое, Господи Ты Боже мой! Ведь сказано же дьяку, что с часу на час ожидается казацкий атаман?
С трудом сдерживаемая усмешка заиграла на губах дневального.
— Сказано-то сказано…
— Ну?
— Да ведь дьяк-то того… с вечера еще, слышь, мертвую запил.
— Вот наказанье Божие! Доколе не отрезвится, от него путного не жди. Ну, а повытчики-то как отлучиться посмели?
— Старшего повытчика твоя милость сам ведь еще позавчера погостить к родным отпустил.
— Гм… я сам… Так ли?
— Так, осударь воевода: сторож сейчас только мне сказывал.
— Да отпущен-то он мной на много ли дней?
— На одни сутки.
— На одни, не более? А ушел, говоришь ты, уже позавчера?
— Позавчера, осударь.
— Так отчего его, непутящего, о сю пору еще нету на месте! — возмутился добряк-воевода и хватил даже кулаком по столу.
Гнев его, однако, был подчиненным, должно быть, не оченьтто страшен, потому что дневальный как ни в чем не бывало опять ухмыльнулся:
— У родных, знать, на погулянках той же хворью, что и дьяк, захворал.
Прозоровский в бессильном отчаянии развел руками.
— Вот и возись с этими приказными! Просто ладу с ними не стало! А младших повытчиков и писцов тоже, значит, ни души?