Опасное задание. Конец атамана(Повести)
Шрифт:
— Заходи, заходи. Ждет же.
Шиназа бочком протолкнулся в кабинет.
— Садись, Шиназа, — указал ему на стул Крейз.
— Спасибо, начальник. Ноги грязные, стоять буду.
— Садись. У тебя в какой камере Ходжамьяров сидит?
— Уй, крепкая камера, не убежит, не бойся. Пятая камера, знаешь?
— Знаю. Вот что, Шиназа. Это опасный человек. Дружки могут попытаться освободить его. А в крайнем случае и отравить, чтобы других не выдал. Понял?
— Понял, начальник. Шиназа не первый день тюрьмой командует.
— Хорошо. Поэтому никаких передач ни Ходжамьярову, ни от него. Только когда я разрешу.
— Понял, начальник. Не будет передач.
Поговорив еще немного с Шиназой, Крейз отпустил его. Сам он ушел из ЧК, когда в окно заглянул рассвет. Был в это утро рассвет веселым и слепящим. Такими утрами обычно и обливаются обильными росами, словно слезами, степные травы, сверкая при восходах солнца удивительно сочной яркостью.
Горе старой Магрипы
Еще с того вечера, когда увидела впервые возле дувала сына рядом с приемной дочерью Токсамбая, старая Магрипа не могла побороть возникшую в душе тревогу. Материнское сердце подсказывало: быть беде, быть беде. А сердце умеет иногда смотреть далеко вперед.
Не ждала ничего хорошего Магрипа для своей семьи от Токсамбая и от его родичей. Она была твердо убеждена в этом. И поэтому не понимала Ходжамьяра: как он мог спокойно вспоминать о годах, когда батрачил на бая, и даже посмеиваться при этом. Потому, видно, — думала Магрипа, — что не он рожал тех четверых сыновей, которые раньше Махмута появлялись на свет и умирали, прожив всего по году или два в дырявой заплатанной юрте. Другой они с Ходжамьяром заработать не могли, как ни старались. Сыновья умирали, а она считала, виноваты в этом холодные зимние ветры, морозы да всемогущий аллах. Только позже, когда вырос Махмут, стал таким, как сейчас, когда он подружился с большевиками, привел их в степь, — в чем Магрипа тоже была твердо убеждена, — и стал рассказывать о совсем другой жизни, когда эта жизнь, наконец, пришла, только тогда Магрипа поняла, кто был виновником гибели ее сыновей. Токсамбай и такие, как он, были виноваты в их гибели. А разве может сердце матери, сколько бы лет ни прошло, согласиться со смертью детей, смириться, перестать ненавидеть тех, кто их погубил? Поэтому другую девушку, не из юрты Токсамбая, хотела Магрипа видеть женой Махмута. Это Ходжамьяру все равно, кого приведет в дом сын. Таким уж родился Ходжамьяр. Из него, как из теста, можно лепить, что захочешь. Сказала ему как-то: возьми плетку, постегай Махмута, запрети за токсамбаевской девкой бегать, — так он в ответ сказал: — Сын, воспитанный отцом, будет делать стрелы, а воспитанный матерью — кроить халаты. Махмута я воспитал. Он сильный. У плетки же два конца. — Совсем, видно, выжил на старости из ума Ходжамьяр, забывать стал, что хороший жеребенок идет за хорошей лошадью, а за жеребенком идет только плохая лошадь.
Послушал бы Ходжамьяр, отбил от Токсамбая Махмута, может, и не посадил его в тюрьму самый главный начальник Крейз.
Давно ли этот Крейз в гости приходил к Ходжамьяру, кумыс с ним пил, плов с ним и Махмутом из одного блюда кушал…
В тюрьме Махмут. Горе свалило Магрипу. Она слегла. Ходжамьяр ей мокрые полотенца на голову прикладывает; ногу, которая почему-то отнялась вдруг и ни согнуться, ни разогнуться не хочет, лечит. Да не помогают ей лекарства. Вот если бы сына из тюрьмы выпустили, нога сразу бы стала здоровой.
А лекарства надо у докторши попросить. Она лучше знает, какие надо лекарства. Магрипа лежит, думает. В дом вползают сумерки. В комнате докторши слышны шаги. Там передвигают что-то. Это докторша в дорогу собирается. На курсы в другой кишлак уезжает. Верный называется этот кишлак. Говорят, он в три раза больше Джаркента. Даже не верится, что такой кишлак может быть где-нибудь. Непонятно также Магрипе, почему едет туда докторша. Говорит, учиться. А зачем ей учиться? Она и так ученая, вон как хорошо лечит. Может, опять не уедет? Раньше как у ней получалось: соберется вот так же, а курсы, на которые ехать, присылают письмо: подождать надо, отложили учение. Докторша повздыхает и повесит свои три платья назад за дверь под простыню. А сама рада. Это из-за Алеке, она не хочет расставаться с ним надолго.
Магрипа прислушивается: Алеке разговаривает. Пришел помогать докторше собраться в дорогу. А мысли от Алеке снова возвращаются к Махмуту.
«Что он сделал? За что сидит в тюрьме?» Сколько ни расспрашивала Ходжамьяра, — не говорит. Жует губами, как непоеная лошадь, и молчит. Накричала на него, и он ушел в сад. Опять возле яблонь бродит.
Ходжамьяр действительно бродил по двору, не зная, куда себя деть. Потом стал снимать с дерева самые спелые крупные яблоки и осторожно, чтобы не помять, укладывать их рядами в большую, похожую на сундук корзину.
«Таких она и в Верном не сразу найдет. Как на подбор — одно к одному», — думал старик и прежде, чем положить яблоко в корзину, бережно вытирал его рукавом. Он был также доволен, что догадался рассердиться и под этим предлогом уйти от Магрипы. А то могла еще заметить, что тоже думает все время о Махмуте. Пусть не видит, как у него тяжело на душе. Он-то не может, как она, лечь и охать.
Ходжамьяр перетащил корзину на террасу. С нее был виден стоящий через дорогу дом. Он угасал вместе с надвигающейся темнотой. В этом доме жил председатель ЧК Крейз. Захотелось пойти к нему, поговорить о сыне. У кого хочет может Крейз спросить про Махмута. Любой скажет, нельзя его в тюрьме держать, неправильно. Занятый этими мыслями, старик не расслышал, как на террасу поднялся Чалышев. Заметил, когда тот уже открывал дверь в комнату к докторше, и не стал его окликать.
А Чалышев, дружески пожав руку Сиверцеву, объявил, что явился проводить Машу, и вытянул из кармана бутылку наливки, потребовал рюмки, чтобы пропустить «по одной» за счастливую дорогу.
Рюмок не нашлось, наливку разлили по пиалушкам.
— За то, чтобы все было хорошо, — объявил Чалышев и, похлопав по плечу Сиверцева, добавил: — Эх, проглядел я Марию Федоровну. Простить себе не могу. А ты вот приметил ее. Ловко обскакал меня, дружище. Ну что ж, владей ее сердцем, владей.
Маша счастливо смеялась, но когда ловила на себе взгляд Чалышева, то зябко поводила плечами. Ей хотелось отвернуться.
— Когда в путь?
— С минуты на минуту.
— Так ты твердо решил проводить Машу?
— Да. Провожу до Лесновки и назад. Начальство разрешило на два дня отлучиться.
— Савва или Крейз?
— Считай, оба.
— А когда свадьба?
— Как только Маша с курсов вернется.
— Надеюсь, пригласите?
— Обязательно, — в порыве душевной щедрости Сиверцев подался к Чалышеву, коснулся его плечом.
— По какой дороге поедете?
— На Карой, по верхней. Оттуда на Малый перевал.
— Правильно. Самая короткая дорога. Но не опасно ли через перевал? Банды в тех местах шныряют. Может, охрану дать?
— Зачем? Я ведь не с пустыми руками еду. И у Маши оружие есть. Потом за кучера у нас Мамаханов. А это стрелок что надо. У него винтовка и пара гранат всегда найдется, — отклонил Сиверцев предложение Чалышева, поблагодарив его взглядом.
— Тогда бояться нечего, — усмехнулся начальник милиции, посидел немного еще, позубоскалил насчет свадьбы, заставив Машу покраснеть, попрощался и ушел.