Опасное задание. Конец атамана(Повести)
Шрифт:
— И тут, под навесом, стояли кони?
Со стороны города показался всадник.
— Алешка Колосов шпарит, — приложив горсточкой к глазам ладошку, уверенно сказал один из милиционеров.
— Вроде он.
— Жмет. Стряслось чегой-то, видать?
Колосов подскакал, спрыгнул с коня и не мог никак перевести дух, только таращил на всех запаленные глаза.
— Язык проглотил? — подстегнул его Чалышев.
— Беда, начальник, рестованные драпанули. Каюрова, который при их находился, в помещении, значит, порешили насмерть.
— Да ты что!
— Вот так уж, — вздохнул Колосов и захлюпал носом. — Брательник мне троюродный Каюров-то.
Весть ошеломила.
Первым опомнился Махмут.
— Все ушли? — ухватил он за плечи милиционера.
— Все.
— И уйгур?
— Энтот, поди, наперед других.
Чалышев резко повернулся к Махмуту:
— И здесь получается ошибка, Маке? По тому как ты докладывал, уйгур убежать не должен был? — и он вдруг побледнел, затрясся. — Продался Токсамбаю! Привык продавать направо и налево. Контрабандист паршивый, за верблюжиху баю продал нас всех!? Сюда увел, чтоб те удрать смогли, — кричал он все громче и громче.
Махмут не понимал, зачем он так орет? На кого? Из головы не выходил уйгур. Нет, не должен был, не мог убежать Кабир… Не мог… Но ведь и Айслу тоже не могла… Так что же происходит?..
— Взять его, связать.
«Кого связать? Меня?» — Махмут хотел отскочить. Но пока до сознания дошло, что именно о нем идет речь, Саттар уже успел выбить из рук наган. И сразу несколько человек навалилось на него, скрутили приготовленными для Токсамбая и его гостей веревками. Но и тогда еще Махмут не совсем поверил тому, что произошло. Он дико смотрел на Чалышева, на остальных. Все они и вся степь вокруг казались ему черными, как густая сажа.
— Ведите в чека, да смотрите. Головой ответите, если убежит, — бросил резко Чалышев, вырвал из рук Колосова повод, вскочил на его коня и через мгновение затерялся среди тупиковой улочки, выметнувшей на окраину городка свои щербатые дувалы и глинобитные, приземистые, глухие домишки с плоскими крышами.
Когда до ЧК осталось совсем недалеко, Чалышев попридержал коня, пустил его шагом. Нужно было привести в порядок мысли, успокоиться немного. Он ясно представлял себе, на какой пошел риск, обвинив Махмута в предательстве, и теперь уже в который раз проверял те доводы, какие он представит в подтверждение этих обвинений. Они выглядели убедительными и неопровержимыми: сообщил, что уйгур сознался… (если бы это было так, он не сбежал бы)… Несколько раньше настоял не отправлять арестованных в чека, — Алдажар усмехнулся, — свидетелей разговора достаточно… Заманил его, Алдажара, в гости и с помощью отца пытался споить. Сам же таинственно исчез из дома… Ночью прибежал в милицию, потребовал устроить облаву на заговорщиков, будто бы находившихся на скотном дворе, и этим отвлек милиционеров. Возле арестованных остался один человек… Наконец, надо обязательно напомнить про Дутова. Думский же рассказывал всем, и Крейзу в том числе, как Ходжамьяров уходил с террасы на даче Да У-тая. А когда вернулся, то сообщил о замеченных в саду подозрительных лицах… И если намекнуть осторожно латышу: — Не предупредил ли Махмут кого-нибудь из бывших своих дружков? Контрабандист же в прошлом. Такому не всегда можно верить. — И Чалышев одобрил эту пришедшую в голову мысль. Особенно он был доволен, что запретил Оспану приканчивать Кабира на месте. Велел утащить, прирезать где-нибудь подальше эту длинноязыкую падаль. Теперь побег Кабира будет самым веским доказательством вины Махмута. И все же Чалышев не был спокоен до конца уже потому только, что о предательстве Ходжамьярова придется докладывать не кому-нибудь, а Крейзу… «Если бы председателем чека был простодушный и очень иногда доверчивый Савва Думский».
Латыша Чалышев, хотя и не признавался себе в этом, побаивался основательно. Давно уже побаивался.
Конечно, можно было поступить иначе. Перестрелять во время облавы Токсамбая со всей его компанией. Такая мысль возникала на мгновение, когда Ходжамьяров упомянул про заговор, но эту мысль тут же пришлось отбросить как негодную. Если бы Токсамбай был один — другое дело. Одного пристрелить труда не составляло. Но пятерых?.. Останься любой из этих пяти по какой-либо случайности живым, он обязательно, ради спасения своей шкуры, выдал бы всех заговорщиков, а следовательно и его, Чалышева. Его, конечно, в первую очередь. Это же такой народец, на которого особенно полагаться нельзя. Это не Саттар, не однопалый Итпаев. Из них вот действительно можно жилы тянуть, и они промолчат. Токсамбай же и Салов привыкли торговать и обманывать. Они отца родного продадут и не охнут, не пожалеют, если убедятся, что откупятся этим. Да и нужен был еще пака Чалышеву Токсамбай, люто, по-звериному ненавидевший советскую власть. Токсамбаю было за что ее ненавидеть.
Когда-то личный друг ташкентского генерал-губернатора, самый первый человек на весь Джаркентский уезд, чье слово было законом для многих, он носился теперь по степи как потерявший свое лицо последний джатак.
Все отняла у Токсамбая советская власть: пастбища, скот, дома, лишила власти, почета и отдала все это бывшим безродным батракам.
«Хорошо, что хоть лисью хитрость байскую не сумела советская власть отнять у Токсамбая», — усмехнулся, еще сильнее осаживая разгоряченного коня, Чалышев. Он отлично помнил, как Токсамбай явился когда-то в ревком и объявил, что добровольно отдает большевикам для народа кровных скакунов своих, баранов, остальное имущество и хочет дожить свой век на земле предков в какой-нибудь небольшой юрте. На другой день, весело покрикивая, он пригнал к ревкому отары овец, конские косяки; и в их ржании, топоте, пыли потонул город. С улыбкой вручил бай исполкомовцам и связку ключей от амбаров. Хитрый. Знал: сам не отдаст — заберут они. Но тогда уже до последней нитки, все. А так — кое-что припрятал, кое-какие отары угнал на горные пастбища с верными людьми. Главное же, получил возможность безбоязненно жить на прежнем месте. Ему дали охранную грамоту. Он повесил ее на видном месте в юрте, которую поставил в дальнем глухом урочище Карой. И прикинулся, будто смирился и с новыми порядками, и с потерей богатства, власти. В действительности же спал и видел, как бы вернуть, да еще с лихвой, все отданное большевикам. И через тех, у кого разглядел жадную, корыстолюбивую душонку, кого давно сбил с верного пути подачками, посулами, кого развратил, дав власть над другими, сколачивал возле себя недовольных новыми порядками. Действовал он и через забитых, темных, им же запуганных за долгие годы байства батраков. Выбирал таких из них, кто отвык уже что-нибудь самостоятельно решать, думать, а только подчинялся его байской воле.
Таков был, таким и остался Токсамбай. Давно уже и крепко извилистые лисьи тропки, по которым он петлял, переплелись с путаными дорогами, по которым метался Чалышев. В случае провала обоих ждал один конец. К началу восстания Токсамбай должен был выставить (в первый же день) около полка вооруженных до зубов степных джигитов. Его имя еще значило кое-что. За ним еще шли затаившиеся, ожидающие своего часа баи помельче чем он: скотопромышленники, торгаши, крупные домовладельцы. Вот почему, когда над Токсамбаем нависла петля. Чалышев не мог не попытаться отвести ее. Она ведь и над ним нависла в этом случае.
Но стоило только Чалышеву подумать о Токсамбае, как рядом непрошено вставал Ауэзхан, вчерашний гость Токсамбая. Его Чалышев не мог терпеть. Как не мог побороть отвращения к его шелушащимся дряблым щекам, покрытым густо-багровыми пятнами. И этот без роду, без племени и без гроша в кармане писаришко ничем решительно, кроме четкого почерка, не проявивший себя, вздумал ставить условия, повышать голос.
Чалышев вспомнил, как недавно Ауэзхан вдруг заявил: «Если господин Дутов думает включить в единую неделимую Россию и Средне-Азиатскую часть империи, если он не поддержит идею о великом и независимом Казахском ханстве, то ни мой народ, ни моя партия (так и заявил, наглец, „моя партия“) его не станут поддерживать».
Пришлось тогда крепко осадить этого писаришку. Сказать ему: «Что это за „моя“ партия? Где она? Или я потерял зрение? О каком народе вы говорите? Теперь не семнадцатый год. Тогда вам еще удавалось морочить головы разным интеллигентикам, байским сынкам, муллам, и они тащили к вам кое-кого из голытьбы. А теперь это не удастся. Не та теперь голытьба. Мы ее, как вы, уговаривать выступать против большевиков и комиссаров не собираемся. Мы ее просто заставим воевать против них. Сила для того, чтобы заставить, есть. Она в Синцьзяне. Это сформированные офицерские и казачьи полки. Английские и французские пушки, аэропланы, танки. Это армии союзников, которые придут на помощь к Дутову. Вот что решит исход готовящейся великой битвы, а не ваша болтовня. И если для искоренения большевизма потребуется истребить половину населения России, оно будет истреблено. И никаких партий для этого не потребуется». — Чалышев вспомнил, как уши у Ауэз-хана наливались кровью, будто петушиные гребни, и пылали пунцовыми пятнами щеки.
От этого воспоминания на душе стало веселее. Подумалось: пока Крейз распутает дело Махмута, он, Алдажар, закончит свое — успеет поднять в уезде своих людей. От атамана уже получен приказ. «С богом», — вот все, что написал Дутов. Всего шесть букв. Значит, через шесть дней атаман выступит.
Мысли о Токсамбае и Ауэзхане прервал дробный топот. Здание ЧК было уже рядом. К нему с противоположной стороны улицы скакали трое, среди них Савва Думский. Чалышев соскочил с коня и ввел его за повод в раскрытую калитку, вслед за теми тремя.