Опасность
Шрифт:
Потому что рукастый забыл про клумбу внизу. Точнее, про хищные острия вокруг этой злополучной клумбы. В прыжке он не успел перегруппироваться, и его с размаху насадило на колья, как сардельку на вилку.
– Бедняга, – сказал я, передернувшись.
Мой спаситель подошел к окну, мельком глянул и сказал сурово:
– Сам виноват. Мог бы выйти в дверь, как все нормальные люди… Ты, кстати, не ранен? – тревожно поинтересовался он, глядя на мой пиджачок, безнадежно перепачканный кровью.
– Цел и невредим, – ответил я, ощупывая свои конечности. – Если, конечно, не считать ушибленной скулы, то в полном порядке… Но ты-то как здесь оказался? Я же тебя предупредил, что справлюсь без твоей помощи…
– Сердце подсказало, – торжественно сказал Филиков. – Сижу я, значит, в своем кабинете, а внутренний голос так и свербит: иди и помоги Лаптеву… иди и помоги Лаптеву… Вот я собрался, взял один адресок и решил съездить. Как видишь, успел.
– Так сердце подсказало или внутренний голос? – уточнил я. – Что-то, Дядя Саша, ты путаешь показания. Врешь, наверное?
– Почти не вру, – серьезно сообщил Филиков. – Ну, самую малость. Ты, когда мне звонил насчет этих трех дедов, кроме адресов, ничего и не спрашивал. И то, что этот Григоренко работал, оказывается, в той же самой группе, что и твой первый покойник, компьютер мне выдал уже позже. Вот я и решил заехать сюда. Так, для подстраховки.
– А что за группа? – жадно спросил я Дядю Сашу. – Какие-нибудь фамилии?… – Надежда извлечь из компьютера хотя бы этого Валю с лошадиной фамилией, жертву куликовского склероза, возникла и через секунду погасла. Дядя Саша развел руками.
– Ноль информации, – ответил он. – Тайны Средмаша нам не подотчетны.
– Ладно, – кивнул я… – Спасибо, что приехал.
Филиков довольно улыбнулся:
– Ну, вот видишь! А Паташончик наш, Кругом Тринадцать, отсоветовать мне все пытался. Нечего, мол, лезть в Максовы дела. Максу, дескать, это не понравится. И все такое. Защищал твой суверенитет от моих грязных лап…
Я тоже улыбнулся. Напряжение, вызванное потасовкой и перестрелкой, постепенно проходило, и я уже прикидывал, какой из пиджаков мне теперь придется носить. Ввиду того что этот пришел в негодность.
– Забавный он, наш Потанин, – кивнул я. – Говорят, его жена поколачивает?
– Вроде того, – согласился Дядя Саша. – Ладно, пойду вызову дежурную бригаду. А то еще МУР набежит и станет одеяло на себя тянуть.
Пока Филиков рыскал по соседям в поисках работающего телефона, я осмотрел труп Григоренко, привязанного к креслу. Любой судмедэксперт даст мне сто очков вперед, но, похоже, тут и спорить было не о чем: рукастый и блондинчик так и не приступили к пыткам с полиэтиленовым пакетом. По-моему, плененный физик неожиданно умер сам, безо всякого вмешательства извне. Много ли старику надо? Испуг, тромбик в сосуде – и нет человека.
Теперь оставалось только найти фотографию. Ее мне удалось отыскать на кухне, в пепельнице. То, что от нее осталось: обгорелый уголок. Я был почти уверен, что и в карманах рукастого и блондинчика оторванной половинки тоже не найдут. Таким образом, в деле возникло еще трое мертвецов – и по-прежнему никакой ясности. Кто искал? Что искали? Зачем пытали? При чем тут – если вообще при чем – статья Маши в «Московском листке»? К тому же Машина фраза, сказанная редактору Боровицкому, как и прежде, не давала мне покоя. Может, на их журналистском языке это и выглядело вполне невинно, но мне почему-то чудилась в этих словах какая-то опасность.
«Это будет бомба!» – вот что пообещала Маша Бурмистрова.
РЕТРОСПЕКТИВА-3
30 июля 1934 года
Рим
Пить граппу в это время дня было полным идиотизмом, однако сеньор Энрико Ферми покорно взял тяжелую фарфоровую кружку в руки и сделал глоток. Человек, сидящий за столом напротив него, был отнюдь не идиотом. Хитрым сукиным сыном – вот кем он был. Хитрым и чертовски опасным. Пытаясь собраться с мыслями, Ферми машинально сделал еще глоток. Огненная водичка обожгла горло и пищевод. «Мадонна! – взмолился он про себя. – Прости меня, если можешь, ибо я не ведаю, что они творят…» На кружке была изображена бритая голова Цезаря. Цезарь угрожающе выпячивал нижнюю челюсть. Намеки на сходство двух римских вождей, древнего и нынешнего, считались весьма патриотичными. Сам дуче долго не мог выбрать, из какой семьи ему следует происходить – из благородной или простой. Биографы из Академии наук, по слухам, уже отыскали было ему приличную родословную, ведущую ветвь Муссолини чуть ли не к самому Ромулу. Но в конце концов наш обожаемый вождь решил быть ближе к народу и выбрал себе нечто незатейливое. Папа – плотник, мама – шлюха. Что-то в этом роде.
Словно бы подслушав его мысли, хозяин кабинета отхлебнул из своей кружки и укоризненно произнес:
– Вы не любите дуче, сеньор Ферми.
– Я обожаю дуче, сеньор Литторио, – быстро возразил Ферми и аккуратно поставил кружку с лысым Цезарем обратно на стол. – Ну подумайте сами: как я, скромный профессор университета, всем обязанный нашему дуче, могу его не любить? Если бы не его неустанная забота о науке…
Сеньор Литторио сердито махнул рукой, прерывая на полуслове тщательно отрепетированную речь своего ученого собеседника.
Энрико Ферми тут же послушно замолчал. «Та-ак, – невесело подумал он про себя. – Кажется, что-то серьезное. Только что именно?» Пока сеньор Литторио с мрачной гримасой прокуратора топил свои роскошные усы в кружке с граппой, ученый успел перебрать в памяти все возможные прегрешения за последний год, о которых могли бы донести по инстанциям.
Таковых оказалось всего три. В октябре прошлого года он, Ферми, по неуважительным причинам (срочная серия опытов) уклонился от участия в традиционном Университетском собрании, посвященном очередной, одиннадцатой по счету, годовщине Великого Похода на Рим. В январе нынешнего года он, будучи в опере, пожал руку сеньору Джордже Леви делла Вида, опальному профессору с кафедры восточных языков, пару лет назад выгнанному из университета за отказ принять присягу на верность королю и дуче. Наконец, всего только месяц назад он недостаточно сурово одернул двух своих студентов, распевавших политически вредную песню «Аванти, пополо»… Каждый из трех проступков по отдельности был совершеннейшей чепухой, но вместе они могли свидетельствовать о высокой степени политической неблагонадежности сеньора профессора. И тогда этот усатый фашистский ублюдок в черной рубашке со значком мог бы сделать с ним, сеньором Энрико, все, что заблагорассудится. «Спокойно, спокойно, – скомандовал сам себе профессор. – Пока не произошло ничего страшного. Если бы он хотел меня раздавить, то разговаривал бы со мной все-таки по-другому. И в кабинете бы его я не сидел. И в кружке вместо граппы была бы касторка…»
Сеньор Литторио опустошил свою кружку, промокнул усы обшлагом черной рубашки, рыгнул и затем повторил все с той же мрачноватой укоризной:
– Вы не любите дуче. Все вы, ученые, даже самые лояльные к нашей партии, даже члены нашей партии, привыкли много рассуждать.
– Рассуждать – это вредно для ученого? – кротко поинтересовался Энрико Ферми. Ироническая реплика вырвалась как-то сама собой, и профессор искренне понадеялся, что сеньор куратор не распознает издевки, растворенной в море благонамеренной кротости.
Сеньор Литторио наставительно поднял вверх толстый указательный палец.
– Кто слишком много рассуждает, – важно объявил он, – тому грозит опасность попытаться объяснить решительно все, даже исходящее от дуче… – Куратор бросил разочарованный взгляд на дно пустой кружки и добавил веским тоном: – Что является огромной дерзостью.
При желании сеньор куратор мог доставить профессору Ферми чертовски много неприятностей. Даже если бы дело обошлось без касторки, сеньор профессор – несмотря на свои почетные звания и международную известность – легко мог бы лишиться своего места в университете. Или бы вдруг оказалось, что тема, которой занимается его кафедра, университету совершенно не интересна. А потому все дотации, которые сеньор Ферми получал от Национального совета по научным изысканиям, должны быть немедленно прекращены.