Опасность
Шрифт:
Более ничего занимательного в этом номере «Известий» не обнаружилось. Все остальное место занимали итоги референдума (оказывается, на нем победил Президент!) и хроника парламентской жизни. Жизнь была смешная, но поскольку мой друг депутат Безбородко на сей раз не был упомянут ни единой строкой, хроника меня не заинтересовала… Все, пора. Дальше тянуть нельзя. Я сделал несколько профилактических дыхательных упражнений и вскрыл конверт.
Как и ожидалось, письмо Потанина многое объясняло в череде необъяснимых событий, которые пару дней преследовали меня. Горькая правда была проста и незамысловата. Дело было, собственно, не только в том, что две недели назад из Потанчика сделали предателя. В конце концов, любая разведка испокон веков старалась, по возможности, перекупать сотрудников министерств безопасности других государств. В случае успеха новоявленный шпион, как правило, знал, какая держава наложила на него лапу. В случае с Потанчиком, к сожалению, не было даже такой определенности. Более того, по достоверным данным – они занимали в письме целую страницу, – люди, превратившие Потанина в агента-двойника, оказались очень странными и весьма непредсказуемыми вербовщиками. Стратегической информации им не требовалось. Проникновения в секреты ПГУ – тоже. Для начала от Потанчика попросили информацию неожиданную, но почти и не секретную. Примерно на двух третях страницы Потанин вдумчиво разбирал все неожиданные вопросы…
Я очень внимательно перечел эти две трети и, вслед за Потаниным, ничегошеньки не понял. Вначале их интересовал, например, архив Берии, к тому моменту уже почти рассекреченный. Их интересовали упоминания о любом закрытом строительстве в Москве-Подмосковье, имевшем место у нас в начале 50-х – и никак не позже. Окружение Хрущева их тоже интересовало. И многое в таком же духе.
Фамилия Берия торчала здесь, как заноза. Как опознавательный знак и отблеск долгожданного света в конце тоннеля.
В начале 50-х наш бывший министр госбезопасности уже вовсю контролировал Атомный проект.
Оба убитых физика и укрывшийся Лебедев в начале 50-х работали в группе Курчатова. Что же это могло означать?
Многое – или почти ничего.
Я стал читать потанинское послание дальше и очень скоро выяснил, что дня четыре назад исторические персонажи перестали вдруг волновать новых потанинских хозяев. Зато заинтересовал один ныне здравствующий персонаж, коллега дорогого Потанчика.
Максим Анатольевич Лаптев – вот как звали объект интереса. Я прикинул, что смена интересов совпала с одним прискорбным событием: убийством физика-пенсионера Георгия Фролова и безуспешными (как теперь уже ясно) поисками в квартире на улице Алексея Толстого.
Не сдержавшись, я выругался вслух. Выходит, нападение очкарика и толстяка на Волоколамском уже не было случайностью? Я прервал чтение и полез в свой бардачок. Трофейный блокнот этих молодчиков валялся там, куда я его и положил. Только теперь я впервые изучил его внимательно. Точно: на одной из страниц обнаружились приметы моего «жигуля» вместе с номером. Стало быть, ждали они не кого-то, а именно меня! Хорошо еще, что Потанчик-информатор точно не знал мой маршрут и оповестил своих новых хозяев лишь о шоссе и приблизительно о времени. Иначе, подозреваю, Куликов из Курчатовского института сейчас был бы не в Индии, а в лапах потанинских хозяев. Впрочем, пришло мне в голову, еще неизвестно, успел ли Куликов отъехать в эту самую Индию.
На душе стало совсем скверно.
Я стал читать дальше, хотя это и было мучительно. Помнится, группенфюрер Булкин еще только вчера интересовался у меня, не мазохист ли я. Он самый, Булкин, ты угадал.
Кстати, группенфюрер был послан в Саратов именно по наводке Потанчика, который наверняка знал время и гостиницу. И телефонограмма, едва не стоившая мне жизни, послана была Потаниным.
Вывод был очевидным: мой коллега, ныне покойный, работал на тех самых добрых людей без особых примет. Оставался пустяк: идентифицировать поскорей этих добряков. Но тут-то как раз Потанчик в своем письме и давал слабину. Он высказывал только предположения – целый ворох, в котором немудрено было запутаться. Я процедил ворох через ситечко здравого смысла, которое всегда ношу с собой.
Среди гипотез первой величины не было привычных – ЦРУ и Моссада. Зато была Стекляшка!
Причем Потанин не исключал участия диких: по манерам, по квалификации. Для кадровых парней с Рязанского даже попытка вербовки человека Голубева могла быть чревата. И, напротив, диким нечего было терять, а свое бывшее ведомство они могли подставлять с легкостью. Мачеху, выгнавшую тебя на улицу, не жалко.
Молодец, Поганя, мысленно сказал я. Ход твоих мыслей мне нравится. Ты сволочь, ты предатель, ты чуть меня не подвел под пули, но сейчас ты молодец… Я поймал себя на мысли, что к мертвецу я по-прежнему обращаюсь, как к живому, вздрогнул и принялся читать дальше. Как видно, Поганя искренне старался искупить свою вину передо мною и стремился указывать любую мелочь, подмеченную им в ходе общения с добрыми людьми. В своем письме Потанин, впрочем, называл их не так, как группенфюрер, а коротко и страшновато: они люди без лиц, зато с татуировками. Последних Потанчик заметить, по понятным причинам, не мог, зато знал о них я. Право же, покойный мог бы стать неплохим напарником мне в этом деле – не хуже, чем коротышка Юлий.
Правда, оборвал я сам себя, половину партии, как минимум, Потанчик сыграл не на моей стороне.
Последние страницы письма были самыми горькими, ибо в них, соответственно, и содержалась история вербовки. Прочитав, я понял: многие оскорбительные слова, которыми я успел запоздало наградить самоубийцу, были не вполне справедливыми. Или даже вовсе несправедливыми.
Мы с Дядей Сашей ошибались самым фатальным образом, полагая, будто Потанчик был под каблуком жены и получал от нее оплеухи и подзатыльники. На самом деле в те дни, когда Потаня, пришипившись, бродил по нашему коридору и криво улыбался в ответ на наши шуточки, за его женой и младшим сыном тенью ходили два добрых человека. Вопрос был поставлен: или – или. Или беспрекословное подчинение, или немедленная смерть жены и сына. Бедняга упустил тот момент, когда еще можно было бы подать знак кому-нибудь из нас, а группы поддержки, как известно, он лишился еще раньше…
Я снова выругался вслух. Ну почему, почему он молчал?! Ведь из любой безвыходной ситуации общими усилиями можно было бы найти выход. Но тут он сам оказался один, в замкнутом пространстве и принужден был играть в чужую игру, зная о своем заведомом проигрыше.
Телефонограмма в Саратов было последним, что сделал Потанин для них. А потом он понял, что у него есть только один выход. Если исчезнет сам Потанин, то его близких они непременно оставят в покое. Как только он узнал от дежурного прапорщика, что я, по счастью, цел и невредим, он сел писать это письмо. Потом доехал до моего дома и лично положил свое послание в почтовый ящик. Потом… остальное известно.
Я медленно свернул потанинское письмо, положил его обратно в конверт, а конверт – обратно в бардачок. Туда же я, подумав, отправил свой «Макаров» вместе с запасной обоймой. Такой же, из которого… Ладно. О мертвых – хорошо либо ничего. Извини, Потанчик. Сейчас меня беспокоят уже живые…
Мотор, чувствуя мое настроение, завелся сразу, и я поехал. Маршрут мой был коротким – можно было воспользоваться метро. Но я уже был за рулем, а коней на переправе не меняют. Доедем так.
Центр города сегодня был тих и спокоен: ни тебе пикетов, ни демонстраций, да и обычных пробок, возникающих нипочему, мне не попалось. Я ехал и думал. Мысли мои были длинными, путаными, крутились они вокруг одних и тех же фактов, но мне все никак не удавалось преодолеть путаницу и связать факты воедино.
Итак, добрым людям, черт бы их побрал, нужен Лебедев.
Лебедев работал с Курчатовым.
Курчатов возглавлял Атомный проект.
Но дальше-то, дальше что? Проект тот давно быльем порос. Курчатов уже в могиле тридцать с лишним лет. Сталина, Берии, Хрущева вместе с его партийным окружением – тоже нет. Что же нужно добрым людям? Старые кости?
Возможно, ответ мне мог бы дать один человек. Валентин Лебедев.
Но чтобы получить ответ, надо хотя бы сформулировать вопрос…
Я припарковал «жигуль» в неположенном месте недалеко от Пашкова дома и извилистым путем пробрался в читальный зал для научных работников – самый неудобный, неопрятный из-за постоянного непрекращающегося ремонта. Из-за того же ремонта библиотека сократила число счастливцев, допущенных к ее фондам, но я-то знал: меня обслужат вне очереди. С тех пор как Ленинка приобрела новую аббревиатуру и превратилась в РГБ, я стал считать ее ведомством, созвучным нашему. А где созвучие – там и родство.