Опасности диких стран
Шрифт:
— Ты судишь неверно и несправедливо, Густав, — сказала Ильда с неудовольствием.
— Ну, хорошо, — смеясь продолжал брат, — я уж знаю, что ты хочешь сказать. Я тебе объясню, что Ильда думает. У нас здесь есть пастор, Клаус Горнеманн, он вбил себе в голову обращать в христианство и крестить язычников финнов и оленьих пастухов лапландцев из фиельдов, кочующих взад и вперед по неизмеримой пустыне. Сестра моя усердно помогает ему в этом трудном деле. Она упросила отца, чтобы он позволил ей взять к нам в дом дочь одного злого старика, который владеет тысячами оленей и слывет между своим народом чем-то вроде князя и мудреца, или даже чернокнижника и колдуна. Старый Афрайя
— Учение Христа — любовь, — сказала Ильда, и глаза ее ярко заблестели. — Поэтому ты должен почитать своего ближнего, как брата, и протягивать ему руку всюду, где бы ты его ни нашел.
— Лапландец мне не ближний и не брат, — сердито воскликнул Густав, — он грязное животное, или еще того хуже!
— Стыдись, брат! — сказала Ильда строго, — ты точно также говоришь, не подумавши, как и все они. Но, — продолжала она, и выражение лица ее смягчилось, — пока мы болтаем, время уходит, и у нашего гостя, кажется, пррпал весь аппетит, он студит суп.
Генрих положил ложку, потому что вкус его никак не мог примириться с этим кушаньем.
Густав громко засмеялся, заметя отвращение на лице Стуре.
— Вы, датчане, не понимаете, что вкусно, — сказал он. — Это прекрасное древненорманское блюдо; каждый норвежец тоскует по нему, если он его лишен.
— Ну, — сухо возразил Генрих, — я тебе и твоим соотечественникам не завидую; напротив, желаю вам всегда иметь его вволю, но мне, как датчанину, ты должен извинить, если я не буду есть.
— Кто оставил свою родину и пришел к чужому народу, чтобы жить с ним, тот должен принять его обычаи и нравы, пищу и питье, как они есть, — возразила Ильда. — Ты не прав, господин, если хочешь быть между наши не тем, что мы.
Это было такое замечание, к каким молодой дворянин не привык; но строгие слова девушки сопровождались такою дружескою, ясною улыбкою, что Стуре, сам не зная как, опять почувствовал ложку в руке и положил ее только тогда, когда на тарелке ничего не осталось.
Громкий смех брата с сестрой, когда он выпрямился после этого труда, как герой, одержавший победу, возбудил и его веселость. Он с радостью вторил им, ответил на шутливое поздравление и нашел, что дочь купца, из фиордов теперь относилась к нему с гораздо большим доверием, чем прежде.
На столе красовались теперь и рыба, и мясо; настроение стало еще веселее, когда Густав принес из кладовой бутылку старой мадеры. Чокнулись за хороший прием в стране, за счастие и преуспеяние, за вечную дружбу и, наконец, за то, чтобы Генрих Стуре выстроил свой дом вблизи Лингенфиорда и прожил бы там мирно, как добрый сосед, всю свою жизнь.
— Смотри, — воскликнул Густав, — тебе здесь понравится раньше, чем ты думаешь, а если ты раз полюбишь эти скалы и бурные воды, то ничто
Стуре смотрел перед собой. Ему казалось непонятным, чтобы были люди, которые добровольно оставались в этой пустыне, тогда как благая судьба позволяла им дышать более теплым воздухом и гулять под буками и дубами.
— Это странно, — бормотал он, — очень странно!
— Я нахожу это естественным, — отвечала ему девушка. — Люди, которые приезжали сюда, были чужими и одинокими. Мало-помалу они приобрели друзей, их благосостояние увеличилось, они почувствовали благословение труда и нашли мир и спокойствие в своей семье. Ты, Генрих Стуре, пришел к нам из мира развлечений и удовольствий, и потому мысль об ожидающем тебя здесь одиночестве тяготит тебя вдвойне. Да, в глуши одиноко, очень одиноко, это правда! У нас ты должен будешь довольствоваться только своим домом, и недели и месяцы могут пройти, пока чужая нога переступит твой порог. В доме твоем ты должен найти все то счастье, которое дано тебе на земле.
При этих словах она встала, но взоры ее были с ласковым блеском устремлены на незнакомца.
— Вот и отец вернулся, — воскликнула она, — я слышу его оклик. Лодка его уже причалила к лестнице.
Через несколько секунд тяжелые шаги купца раздались на палубе и потом спустились по лестнице.
— Ну-у! — воскликнул он, входя, — я вижу, вы славно очистили стол, дети! Но это не беда, я удовольствуюсь и остатками. Густав! Поставь-ка на стол новую бутылку, а ты, девочка, принеси мне, что у тебя там еще есть. У меня явился здоровый аппетит ото всех переговоров и хлопот. Да, да, господин Стуре, в свете ничто не дается без труда.
Он снял свою просмоленую шляпу, придвинул к столу кресло и откинул обеими руками спустившиеся на морщинистое лицо длинные, изжелта седые волосы. Несколько минут он сидел молча, точно обдумывая то, что хотел сказать; потом он поднял голову и сказал Стуре:
— Итак, сделка заключена. Я велел выбрать для вас две тысячи вог хорошей рыбы и повесить ее сушиться; это составит тысячу ефимков, которые надо уплатить чистыми деньгами сегодня в шесть часов вечера, напротив, в Оствагое.
— Хорошо, — отвечал Стуре, — деньги будут готовы.
— Все как следует, — воскликнул ласково купец, — чокнетесь же полными стаканами и не раскаивайтесь в вашей покупке. Если вам посчастливится, то вы можете заработать впятеро и вшестеро; если не посчастливится, то, я уверен, вы ничего не потеряете. Знаете старую, испытанную пословицу: в торговле надо сперва все обдумать, а потом рисковать. И это правда. А теперь, чокнетесь снова за удачу первой торговой сделки!
Стуре исполнил желание купца, причем спросил его, что же он посоветует еще предпринять в текущем году.
— Я вам охотно сообщу мои мысли, — отвечал Гельгештад весело. — Вы знаете, что дом мой стоит у Лингенфиорда. Это прекрасное место. В течение года там бывает три ярмарки, да и всегда большой наплыв рыбаков, квенов и лапландцев из фиельдов. Там ведь целый лабиринт зундов, которые лучами сходятся к лапландской границе; но несмотря на то, там есть еще не одно благословенное пустынное местечко. Я знаю одно, лучшее из всех, где способный человек мог бы построить дом и прекрасно обеспечить свое существование.