Опасный беглец. Пламя гнева
Шрифт:
— Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, — поклонился носильщик.
— Я буду очень рада, — робко сказала Эвердина.
Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.
— Как здесь всё не похоже на Антверпен! — вздохнула Эвердина.
В гостинице её смутили чёрные сетки от москитов на окнах, удушающий запах незнакомых белых цветов, толпы босой
Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.
Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.
Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.
Утром она пошла искать своего «носильщика». Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.
Через минуту она увидела его: «носильщик» стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.
— Это вы?… Как я рада!… Простите!… — сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. — Вчера я осталась вам должна.
Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.
— Нет, нет, юфрау! — сказал носильщик. — У соотечественников я денег не беру! — И весело засмеялся.
— Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, — сказала Эвердина.
— Эдвард Деккер.
— Хорошее имя! — Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.
— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.
— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.
Они пошли вместе осматривать город.
Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.
— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.
Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.
— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!
Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.
Дни проходили — Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, — они напоминали ему родину, море.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…»
Эдвард не произносил этих слов вслух, — он не смел договорить их до конца даже самому себе.
Что он мог дать Эвердине? Нищету?… Безвестность?… Запятнанное имя?…
Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, — ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.
Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…
Все вдруг не захотели яванских сластей. Бананы надоели!… Дыня слишком приторна!… Дурьян скверно пахнет!…
Кофейные и сахарные негоцианты поднимали на ноги всю цветную прислугу, от китайцев-поваров требовали рождественского пудинга, английских святочных кексов с ромом, гусей с красной голландской капустой. Торговцы съестным на Пасар Танабанге завалены были заказами.
Эдвард раздобыл тележку и за несколько дней развозом продуктов заработал двенадцать гульденов. Он купил новую куртку, побрился и так осмелел, что решился пойти поговорить с Эвердиной.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы…» — он уже приготовил слова, которые хотел ей сказать.
Во дворе гостиницы Эдвард остановился.
У бокового подъезда стоял старый запылённый экипаж с кожаным верхом. Из экипажа выходила дама в чёрном шёлковом платье, та же Эвердина, но лет на десять старше, прямая, сухая, с серыми застывшими глазами, в чёрной наколке на серых от пыли волосах. Чёрно-серую даму вёл под руку пожилой человек, такой же прямой и застывший, в глухом чёрном сюртуке в пятидесятиградусную жару. Они поднялись в комнату Эвердины.
Все приготовленные слова рассыпались. Эдвард струсил. Он тихонько выбежал обратно из ворот и завернул за угол.
Прошёл день, другой, — Эдвард не приходил. Эвердина начала тревожиться.
Стоял жаркий декабрьский день кануна святок. Эвердина прикрылась от солнца светлым зонтиком и пошла по улицам искать Эдварда.
Эдвард Деккер… Она знала только имя, — больше ничего. Эдвард никогда не говорил ей, где он живёт.
Не зная, куда направляться, Эвердина пошла Старым малайским базаром.
Здесь было шумно, нестерпимо жгло солнце. В китайских рядах пахло вяленой рыбой, дурьяном, гвоздикой, чесноком. Китаец-коробейник, засунув кончик длинной косы в карман, раскладывал на земле, на полотняной подстилке, свой товар: жёлтый китайский шёлк, резные шпильки, трубки, расписные коробочки, маленьких точёных божков.
Огромные, как зонтики, красные и синие плетёные шляпы качались, блестя на солнце, у входа в малайскую лавчонку. Тут же рядом молодой малаец в дырявой шляпе, вертясь, крича и обливаясь потом, показывал всем свои мускулы, ступни, зубы, — предлагал себя в слуги.