Опасный маскарад
Шрифт:
– Ну, значит, в юности вы бывали в доме, только и всего! Небось были там грумом!
Мистер Белфорт торжественно покачал головой.
– Да, это возможно, знаете ли...
Глаза милорда блеснули. В его голосе звучала ласка, опасная ласка.
– Во всяком случае, вы не можете сказать этого о себе, – мягко произнес он. – Я могу поклясться, что вы не входили в этот дом, пока мой брат был жив!
У Ренсли отвисла челюсть, и он побагровел.
– Будь проклята ваша наглость! – забормотал он.
Вмешался лорд Марч:
– Довольно! Вы бывали в этом доме, Ренсли?
– Конечно не бывал, – перебил он, не дав Ренсли ответить. – Да ни один Ренсли не осмеливался и появляться на наших землях! Зачем они были нам нужны? – Он чуть не фыркал от негодования.
Глаза его дочери расширились; мистер Бел-форт хихикнул.
Ренсли едва удержался от брани. В его лице появилось коварство.
– Так вы никогда не встречали меня, когда мы были мальчиками, лорд Бэрхем? – спросил он.
– Только раз, – ответил милорд. Он растроганно улыбнулся при этом воспоминании. – Как я тогда расквасил вам нос!.. – мечтательно произнес он.
Раздался взрыв хохота, который, впрочем, тут же смолк. Мистер Ренсли большими шагами двинулся к двери.
– Не думайте, что с этим покончено, мой прекрасный джентльмен! – свирепо крикнул он и хлопнул дверью за собой.
Старый джентльмен очаровательно улыбнулся.
– Очень напоминает ссору, которая как-то была у меня с маркграфом, – задумчиво сказал он. – В тот момент я служил у него лакеем.
– Как... лакеем?! – ахнул Клеведейл.
– Разумеется, – не без надменности сказал милорд. – А почему бы и нет? В деле была замешана дама. – Он разгладил складочку на атласном рукаве. – Она была любовницей маркграфа.
Все подошли поближе. Марч взял милорда под руку и отвел в сторону.
– Ну-ка расскажите об этом, Бэрхем, – сказал он. – Какой маркграф?
Глава 14
МИЛОРД БЭРХЕМ НАПУСКАЕТ НА СЕБЯ ТАИНСТВЕННОСТЬ
Старый джентльмен, несомненно, вышел победителем, это было невозможно отрицать. Бедному Ренсли не повезло в этой схватке умов. Общество печально качало головой над шокирующими открытиями из прошлой жизни милорда, но оно было готово снисходительно отнестись к его проступкам. Стоило только его милости проявить хоть малейшее смущение, малейшее колебание – и общество могло бы отвернуться от него. Но милорд не проявлял ни стыда, ни смущения. Собственно, его поведение до сих пор, скорее, говорило о том, что он гордится своей пестрой карьерой. Он провел всю сцену с этой уверенностью, величественно заявив, что едва ли есть на свете дело, которым ему бы не пришлось заниматься, и такова была магнетическая сила его взгляда, что все начали совершенно ясно осознавать, что милорду было совершенно нечего стыдиться.
Нужно было считаться и с позицией лорда Марча. Казалось, что у Марча нет никаких сомнений насчет личности старого джентльмена, а очень немногие рискнули бы перечить его светлости. Если пришелец был хорош для Марча, он был, безусловно, хорош и для всех. Хотя нашлись один-два прозорливых человека, которые начали понимать, что новый виконт настолько ловко втерся в доверие к обществу и сделал это с таким изяществом, что было бы крайне трудно
Его светлость не сделал ни малейшей попытки скрыть свое предосудительное прошлое: такое его отношение как бы говорило, что, каким бы делом ему ни приходилось заниматься, оно само собой превращалось в достойное. В сущности, получилось так, что даже самое презренное занятие не могло бы унизить этого аристократичного джентльмена.
И тогда все стали думать, что коли человеку повезло родиться Тримейном, ему можно безнаказанно делать практически все. Конечно, прискорбно, что ему пришлось вытаскивать свое благородное имя из грязи, но, в конце концов, нужно вспомнить, что старого джентльмена оставили без единого пенни в кармане, когда он был еще совсем мальчиком. Это вполне извиняет его.
Что касается Ренсли, то он и вел себя дурно, и получил больше ударов, чем нанес сам.
Нельзя было усомниться, как сказал Марч, что старый джентльмен одерживает над ним верх благодаря одним хорошим манерам. Немало людей вспоминали, что они с самого начала говорили, что Ренсли дурно воспитан, хотя он, может быть, и является кузеном Тримейнов. Виконт ли, нет ли, но в старом джентльмене чувствуется порода, и он словно рожден для светского общества.
Милорд и сам был не прочь поговорить на эту тему, когда на следующий день приехал к миледи Лоуестофт пить чай. Откинувшись на спинку дивана, он благосклонно улыбнулся дочери и сказал торжествующе:
– Ты видела меня! Ты, моя дочь, имела счастливый случай видеть, как работает гениальный ум! Я поздравляю тебя!
Прюденс негромко фыркнула:
– Признаюсь, сэр, были мгновения, когда у меня душа уходила в пятки.
Он отмахнулся:
– Никогда не поддавайся этой слабости! Я непобедим. Изучай мои методы! С их помощью я творю чудеса.
Миледи подала кусочек бисквита обезьянке, прижавшейся к ее ногам.
– Так вы все рассказали им, топ cher? Вы не скрыли подробностей вашего прошлого?
– Они не могли отвести от меня глаз, – драматически сказал милорд. – Затаив дыхание, они ждали моих слов. Как всегда, я стал центром, главной личностью.
Миледи засмеялась.
– И вы сказали?.. – продолжила она.
– Я сказал, Тереза, что содержал чуть ли не дюжину игорных домов. Ни один человек на свете не осмелился бы на это. Но я их потряс, я – Тримейн-оф-Бэрхем! – Его восхищение от самого себя заставило его умолкнуть на мгновение, затем он продолжил: – Они поняли, что я мог играть лакея и все же оставаться аристократом. Это верно! Это очень верно!
Миледи ахнула:
– И они согласились с этим? Они поддержали вас?
– Они не могли не поддержать Тримейна, – надменно сказал милорд. – Теперь они мне аплодируют. Я достиг невозможного.
– Он и в самом деле великий человек, – сказала миледи, обращаясь к Прюденс. – Ты должна это признать.
Милорд постучал по крышке табакерки полированным ногтем.
– Даже тот большой джентльмен, тот увесистый баронет с сонными глазами, который вначале косился на меня, – даже он был в восхищении мной. Я завоевываю всех. Иначе и быть не может.