Опасный менуэт
Шрифт:
В Петербурге и впрямь все делается по ранжиру, оттого Демидов, верный своему слову, в столицу не езживал. Васильевский остров разделен на прямые, как чертеж, улицы. Вдоль Невы бывший Меншиков дворец, Кунсткамера, Сухопутный шляхетский корпус, а дома – в одинаковом отсчете этажей, да все каменные, еще и разрисованные. Снаружи красота, а заглянешь во двор – беспутица московская, да еще и мрачность. Лестницы широкие, пологие, а кто победнее, тому шагать и шагать по тем лестницам в глубине двора.
По ранжиру живут и именитые люди. Ежели ты тайный советник или генерал, можешь не замечать мелкого служащего.
Никакого сверхъестественного фатума, о котором писали поэты, Михаил не встретил. Просто на Васильевском острове постучал в первое попавшееся заведение, меблированные комнаты. Дверь открыла служанка и проводила его к хозяйке.
– Зовут ее Эмма Карловна, сама из себя прямо как есть генеральша.
Эмма Карловна, однако, оказалась прехорошенькой 30-летней дамочкой в платье с оборками, открытой грудью и золотой цепочкой на шее. А волосы! Локоны и кудри, что тебе волны на Неве. И главное, любезна, приветлива и говорлива. Миша сперва растерялся, а потом и глаз не мог отвести от хозяйки. Комнату она ему дала светлую и чистую, с видом на Академию художеств. Вот ведь удача, о которой и не мечтал начинающий рисовальщик!
Мало тех удач. Словоохотливая Эммочка выведала, что желает молодой человек обучаться художествам, всплеснула ручками и воскликнула:
– Сам Бог привел тебя ко мне! Да знаешь ли ты, студиозус, что в доме моем обитает настоящий художник, немец! Уговорю его, вот клянусь, уговорю, и станет он тебя учить. Экий ты, – она потрепала его по волосам, – славный малый! Волосы мягкие, должно, и характер мягкий…
Он смутился, порозовел. Про характер свой ему еще было не все ведомо, только знал, что внутри порой у него что-то загоралось, и он еле-еле с собой справлялся. Да и то, разве в Воспитательном доме или у Демидова позволительно характер проявлять?
Вечером хозяйка познакомила его с немцем-гравером, который делал и миниатюры, и гравюры, и брал заказы. Лицо его показалось Мише плутоватым – нос крючком, подбородок тоже, а на голове волос седых прямо кот наплакал. Однако как не порадоваться такому случаю? Немец показал несколько миниатюр, заметив:
– Много теперь в Пэтерсбурге флиятельных щеловеков, и фсе вольят иметь миниатюр. Пудешь заработать! А за щтудирен пуду я брать с тебя мало-мало деньги.
Показал тонкие кисточки, краски и книгу «Основательное и ясное наставление в миниатюрной живописи, посредством которого можно весьма легко и без учителя обучиться». Миша, прочтя название, заметил: может, и он без учителя обучится?
Немец его предупредил:
– Не надо верить, что есть написан. Глюпость! Я буду учить!
Дни стояли в Петербурге прохладные. Ветер дул не переставая, к тому же лил дождь, так что Миша неотрывно сидел
Эмма Карловна садилась рядом и глядела то на рисунок, то на смуглое круглое лицо с ямочкой на подбородке. И, поднимая глаза, Миша встречал ее живой заинтересованный взгляд. Она поила его чаем, сама старательно дула на блюдце, шея и грудь ее розовели, а щеки лоснились от удовольствия. Однако, когда он спросил ее, где живет Левицкий, она замкнулась:
– Откуда мне знать, да и кто это такой?
То был, конечно, обман, потому что Левицкий жил на Васильевском острове, преподавал в Академии художеств, но почему она фыркнула? Подозрительный дом, подозрительные хозяева. Часто бывали тут бедные молодые люди. Неужели они тоже работают на Лохмана? Или учатся? А один тип был определенно из мошенников, да и одет подозрительно: в плаще с капюшоном, из которого торчали усы.
Если бы знать, что ждет москвича у Львовых, не сидел бы столько возле Эммы. Вот он, дом Бакуниных! Статный, нарядный. Как уютно уже в прихожей! А в комнате звучали клавикорды. Четверо девиц нежными голосами выводили песню «Стонет сизый голубочек». Миша долго мялся, прежде чем объяснить, кто он и откуда. Молодые люди летали вокруг девушек, словно пчелы вокруг светоносных цветов.
Что касается самого Николая Александровича Львова, то он – как огонек. Он и тут и там, во всем участвует, непрерывно перемещается. Вот разыгрывает сценку, басню о том, как глупец, изучавший за границей метафизическую философию, падает в яму и, вместо того чтобы выбраться из ямы, предается размышлениям: веревка – вещь какого рода?
А теперь обращается к Михаилу.
– Послушай, ведь ты мастер на все руки. Придумай, как изобразить на сцене гром и молнию!.. А еще пожар! Мы устраиваем свой театр, ставим «Дидону».
– Что? – не растерялся Миша. – Мы делывали так: возьмешь железный лист и колотишь по нему, а в темноте – горящая пакля.
– Так. А это не опасно? – При этом Львов не спускал глаз с очаровательной Машеньки Дьяковой.
– Не смущайтесь, Мишель! – пробегая мимо, шепнула она ему.
Но Михаил чувствовал себя провинциалом. Сидя в уголке, молча наблюдал за всеми, завидуя их легкости, ловкости, смеху. Вот бы так научиться! Все напоминало ему лето, бабочек, стрекоз, пчел, порхающих по цветам. Ему стало так жарко, что вскоре, хотя был счастлив, он раскланялся и ушел.
Возвращался к дому неспешно и не отводил глаз от небосклона, освещенного сине-лиловыми всполохами закатного солнца. Это была картина, сотворенная Творцом Небесным… В голове еще звенели строчки, читанные Львовым: «Вкушаю я приятность мира / И муз щастливейший покой, / Воспой, воспой, любезна лира…» Дальше не помнил… Дома навстречу ему выбежала Эмма и бросилась на шею:
– Где ж так долго пропадал?!
Он молча пил с нею чай, ни словом не обмолвился о чудном вечере. Лохмана, к счастью, не увидел. Однако ночью… Ночью разнеслись странные, нервные звуки, этакая трель дьявола. Вроде и похоже на скрипку, но ее звуки так зловещи! И откуда они? Неужели это играет Лохман, изливая собственную злость – на что?