Опасный менуэт
Шрифт:
– Что с тобой, Иван?
– Что со мной? – тупо глядя перед собой, повторил тот. – Я сам не знаю… Николаша, как же так? – Близорукие глаза, похоже, наполнились слезами.
– Что именно? – строго спросил Львов.
– Она пригласила меня погулять… Рассказывала, как несчастна в семейной жизни, как бедна… Мне она показалась умной, ведь она читала стихи Торквато Тассо!
– Что ты хочешь сказать, друг мой?
– Мы даже целовались. Я обнимал ее, она сама обнимала меня…
– Да, да, и что же дальше? – Львов был уже в нетерпении.
– Дальше… Господь
– Что-о-о!
– Не сердись, Николаша… Когда я вернулся сюда, в кармане не оказалось кошелька с деньгами. Неужели это она?
– А ты думал, она ангел небесный? Поздравляю тебя, наивный баснописец. Немец, а простофиля похуже русских.
Николай Александрович достал табак и раскурил трубку.
Это было незадолго до отъезда их из Парижа: пора, пора домой!
Тебя, любезная, я обожаю!
У сенатора Алексея Афанасьевича Дьякова было пять дочерей. Из них трое уже выходили в свет, а младшенькие еще пребывали в отроческом возрасте.
Все они с нетерпением ждали возвращения из-за границы Львова с Хемницером. Михаил появился в доме Бакуниных в Петербурге как раз в день приезда. Увидав его, Марья Алексеевна радушно пригласила юношу непременно приходить завтра. Он явился, преодолевая робость, и был так радушно встречен, что забыл о ней, попав в компанию этих необыкновенных людей. И уже улыбался, хлопал глазами, не зная, кому отдать предпочтение. Капнисту ли, который, театрально вставая на колени перед сестрами, воодушевленно декламировал: «Тебя, любезная, я обожаю!» Или Хемницеру, честнейшему, наивному, скромному выходцу из немцев? Или Львову с его цицероновым даром преславно говорить и делать, подобно Цезарю, сразу множество дел?
У Львова была неистребимая жажда знаний, которыми он щедро делился. Широко вышагивая по комнате, с увлечением рассказывал о европейских впечатлениях.
– Ах, Рафаэль! Божественный талант! Богоматерь в сокрушенном отчаянье по правую сторону, Мария Магдалина – по левую, а лик у Богоматери таков, что, глядя на нее, так и хочется расплакаться. – Взглянул на Ивана Ивановича и добавил: – Некоторые так и делали. Наш баснописец забыл свое ремесло и предался слезотечению с такой страстью, что пришлось мне достать платок для носа.
– Николя, не надо бы признаваться в том при девицах, – буркнул Хемницер.
Но Львов потешал слушателей. Он продолжал:
– Если Рафаэль – это чудо, то Рубенс, милые сударыни, это, это… Представьте себе: женские фигуры предородные, титьки круглые, фунтов по шесть, фигуры стоят спокойно. Но тела их кажутся падучею болезнью переломлены… Одним словом, Рубенс – фламандская баня, исполненная непристойностями. Там иной сатир сажает себе нимфу, другой ухватил ее за то место, где никакой хватки нет. Если кто хочет полюбоваться на жену Рубенсову, то, несмотря на то, что она вся голая, гляди только на голову. Кажется, что ревнивая кисть ее супруга собрала все пороки женского тела для того, чтобы никто ею не воспользовался.
Девушки смущались, но не могли удержаться от
– Так ли все, Львовинька? – угомонившись, спросила Маша. – Уж очень вы строги к господину Рубенсу.
– Да если бы вы, милые сударыни, взглянули на те картины, а потом бы посмотрели на себя в зеркало, то уж наверное согласились бы со мной. Вот и Иван не станет со мной спорить, правда? – Он обернулся и совсем по-мальчишечьи подскочил и взлохматил кудрявую густую шевелюру Хемницера.
– Не надо, не надо, они и так у меня непослушные, – запротестовал тот.
– В Париже, – вновь воодушевляясь, продолжал Львов, – одна новость заглушает другую, новая песня – старую. Вспыхнет мода – и как мыльный пузырь тут же лопнет! Французы ко всему горячи и ко всему в то же время равнодушны. Новости мгновенно разносятся по Парижу и мгновенно надоедают. То они хвалят Вольтера, то Дидро, но более всего поклоняются Жан-Жаку Руссо.
– Не говори так, Николаша, – тихо заметил Хемницер. – Руссо – великий человек.
– Иван так мечтал о встрече с Руссо, так жаждал насладиться сим необычайным зрелищем, что просто извел меня: где да где мы его увидим? В конце концов пришлось мне показать на одного гуляющего в Пале-Рояле человека. Вот он, твой Руссо! Я пошутил, то был Строганов, но – что делать?
Толстые губы Хемницера надулись, как у младенца.
– Не шути так, Львовинька.
– Нет, я еще не так пошучу! – Львов уже в который раз пересек комнату. – Сказать? – взглянул на Хемницера, и тот опустил голову. – Скажу! Ибо сие есть урок, который надобен всем. Наш Иван познакомился в одном художественном салоне с… маркизой, – он прыснул в кулак, – и, бросив меня одного, отправился с нею по Парижу. Неведомо, сколько они провели вместе времени и где были, – там что ни улица, то метресса предлагает свои услуги, вы понимаете какие.
– Какие? Не понимаем.
– Нет? Ну ладно, сие неважно. Так вот, наш милый Иван гулял с покорившей его маркизой. Она читала наизусть стихи, и это растрогало нашего пиита. Оказалось, что она несчастна, брошена, одинока, ей не на что жить. Вы догадываетесь, что сделал Иван? Не сердись, что ты надулся? Это ж шутки.
Николай Александрович осмотрел всех и продолжал:
– В парижском салоне мы познакомились с художницей Виже-Лебрен. Прелестная и прелюбопытная, должен сказать, мадам.
– Уже не было ли у вас, Львовинька, с нею амуров? – кокетливо сощурила глаза Маша.
– Нет! Зато она приглашала нас, приезжая в Париж, бывать у нее. Мол, чувствует к русским расположение и даже готова взять в ученики или в помощники.
Три грации стремительно поднялись с дивана. От пышных их юбок на кринолине как бы пронесся ветерок, и они пригласили гостей в столовую.
– Будем говорить о французском театре, музицировать.
Михаил оказался позади других и стал невольным свидетелем, как Львов нежно сжимал руку Машеньки. Значит, у него амуры с Марией Алексеевной? Он, конечно, большой человек, все таланты при нем. Однако как же Иван Иванович? Ведь он тоже влюблен в Машеньку и в то же время до глубины души предан Львову.