Опавшие листья
Шрифт:
Он забыл про чай и про бутерброды с икрой и сыром и смотрел картинки.
Andre лежал на широком диване. Ипполит стоял лицом к широкому итальянскому окну, нервный Абрам ходил по комнате и горячо говорил.
— Сейчас приедет Соня… Соня вам расскажет. Это прямо ужасно. На этих днях будет казнено целых пять человек. И это на пороге двадцатого века… Я не могу ни есть, ни спать! Что должны думать они, эти несчастные жертвы правительственной тирании!! Этот процесс определил меня. Я буду защитником по политическим делам! И если бы вы знали, как они честны!.. Они могли бы отпереться, сказать, что это клевета, поклеп полиции. Ведь доказательства их заговора
— Но мы даже не слыхали про это, — сказал Ипполит.
— Еще бы! Цензура запретила писать по этому поводу. К папa два раза приезжал цензор.
— Что же они хотели сделать? — спросил Andre.
— Убить императора…
Федя сделал невольное движение. Ему показалось, что он ослышался. Книга медленно сползла с его колен и упала на пол. Он покраснел и стал ее поднимать. В эту минуту дверь отворилась. Вошла Соня.
— Узнала от маман, что у тебя гости, и пришла, — сказала она, входя. Она была в изящном черном легком манто с пелериной и маленькой черной шляпке, не закрывавшей лба. Вуаль была поднята, и ее бледное матовое лицо горело негодованием.
Она подала поднявшимся ей навстречу Кусковым маленькую ручку, затянутую в черную перчатку и, не садясь, проговорила:
— Это, господа, ужасно. Я сейчас от них.
— Ну? — спросил Абрам, останавливаясь против сестры.
— Спокойны… Красивы… Особенно Шевырев… Обреченные. Ульянов на вопрос председателя суда, как могли они решиться поднять руку на священную особу императора, ответил с горечью: "В других странах на правительство можно действовать путем агитации, печати, парламентских собраний… У нас это запрещено. Отняты все пути к нормальному проведению в жизнь самых заветных своих убеждений. И человека толкают на единственный путь, каким можно добиться изменения и улучшения правительственной системы управления страной. Этот путь — террор… Террор есть единственный способ политической борьбы в России. И он будет продолжаться до тех пор, пока…"
— Что же председатель? — перебил Ипполит.
Andre и Ипполит слушали ее не садясь, с разгоревшимися лицами. Им казалось, что они не только слушают, но принимают участие в чем-то исключительно важном, даже опасном. Федя сидел в углу, на полу, с книгой в руке. Лицо его горело. Он делал вид, что увлечен картинками, а сам напряженно слушал и старался запомнить каждое слово малопонятного ему разговора.
— Председатель? Он прервал Ульянова… — коротко бросила Соня.
— Почему именно императора они хотели убить? — запинаясь спросил Ипполит.
— А что же делать, коллеги! Кругом сон, болото, мертвое царство… Я помчалась в наше землячество. И говорить не стоит. Кто уехал на каникулы, кто собирается ехать, ищет выгодных кондиций. Лекции прекращены. Ни сходки не соберешь, ни забастовки не устроишь. Университет застыл в летнем маразме, и в сонных коридорах и аудиториях одни сторожа… Гадко, коллеги…
— А ты не думаешь, Соня, — сказал Абрам, стоящий спиною к окну, — что если бы университет даже жил полною жизнью, ничего бы не удалось сделать?
— И их повесят… так… среди молчания страны… И будут в дымном городе гудеть фабричные гудки и лязгать железом, будут сновать по Неве и каналам пароходы?.. Жизнь не остановится, не замрет? — воскликнула Соня и, заломив руки, остановилась в театральной позе.
— Ты видишь? — сказал тихо Абрам и сделал рукою округленный жест.
— Все уснуло… — проговорила Соня, озираясь кругом. Все уснуло в своем российском благополучии.
Она была прекрасна, как героиня какой-то волнующей драмы. Andre и Ипполит слушали ее, не спуская с нее восхищенных глаз. Абрам начал снова ходить по комнате. Федя сидел, низко опустив голову, и его грудь под черной суконной рубашкой часто поднималась и опускалась.
— А что такое Россия? — чуть слышно проговорила Соня. — Внизу — дикое, бессмысленное стадо мужиков, сдерживаемое опричниками-солдатами и спаиваемое правительством, полуголодное, темное, жадное, ни во что не верующее, ни к чему, кроме скотского труда на земле, не способное, а в городах… Интеллигенция… Такая же спившаяся, жалкая, трусливая…, и никого, никого. Вы расслабляете свои мозги картежной игрой, вы усыпляете нервы вином и водкой…, вы стали такими же скотами, как и народ. Кругом почтительное, восхищенное молчание. Свечи Яблочкова!.. Картины Айвазовского!.. синее море, синее небо… картины Виллевальде, — прилизанная русская слава в толковании немецкого старца!.. Все — под цензурой, все — под семью замками… Откуда-то из недр "Ясной Поляны" звучит чей-то более смелый голос, и тот говорит… Соня выговорила трагическим шепотом: о непротивлении злу!.. Какая пакость так жить. Какой ужас думать так, как будто на свете только и есть Россия!.. Думать о России!
Она замолчала. Несколько долгих, тяжелых минут в кабинете стояла томительная тишина. В саду чирикали птицы и одна настойчиво и звонко кричала, пророча дождь. По синему небу тихо бродили разорванные облака, и были они, как пар какого-то гиганта-паровоза. Внизу, на балконе, мерно читал офицер, и не было слышно слов, но ровное, чуть ритмичное бормотание доносилось в открытое окно. На кухне часто и настойчиво стучали ножами.
— А о чем же думать, если не о России? — спросил хриплым, не своим голосом Федя.
Соня смерила его гордым взглядом прекрасных темных глаз из-под нахмуренных бровей с головы до ног и долго не отвечала. Наконец решительно, властно и сильно, как умеют говорить очень красивые и знающие, что они красивы, женщины, коротко сказала:
— О человечестве!
XXXV
После обеда Ипполит и Федя уехали. Андре остался ночевать у Абрама.
В его душе было сладкое томление. Он уже не мог не глядеть на Соню; не мог не думать о ней, не мог не мечтать, что, если бы вместо Сюзанны, тогда была Соня, было бы все по-иному. Слова Сюзанны о том, что такое любовь, он теперь понимал. Для Сони… Да, для Сони стоило жить и всю жизнь работать над каким-нибудь винтом или изучать растения… Для Сони можно было и умереть.
Он постоянно носил при себе папиросы, взятые им у Suzanne. Боялся, чтобы они не попались кому-нибудь. В стихотворении "Вырыта заступом яма глубокая" ему оставалось дописать сегодня одно слово и завтра выкурить папиросы, чтобы перейти черту, отделяющую жизнь от смерти. Еще утром ему казалось это легко и просто. Он нарочно назвался на этот день к Бродовичу. После обеда он попрощается с братьями, накажет им хорошенько поклониться маме и папе, Лизе и Липочке, Мише и тете Кате… всем-всем. Потом, поздно ночью, пойдет один гулять в парк, и там, в тихой одинокой аллее, выкурит папиросы и уснет вечным сном.