Опавшие листья
Шрифт:
— Иван Сигизмундович, прикажешь?.. Тебе, Володя, не предлагаю, знаю — откажешься? Ну какой ты военный!..
Капитан!.. А, капитан!.. а водки не пьет… Помнишь: "Как я рад, капитан, что я вас увидел, вашей роты подпоручик дочь мою обидел"…
— Шш! шш! — замахал на него руками дядя Володя, — скажешь тоже!.. Профессор!..
После смерти Andre Михаил Павлович стал пить. Он пил не так, как пьют мужики, с горя ли, с радости ли, по праздникам напивающиеся до бесчувствия, а пил умеренно, методично, по две, по три рюмки за завтраком и рюмки по четыре за обедом… Он заходил в буфеты и трактиры, едучи на службу, молча тыкал пальцем на рюмку, выпивал одну, другую, закусывал чем-нибудь, бросал на стойку мелочь и уходил. Он никогда не был пьян, но всегда находился в повышенном состоянии духа и легко раздражался. Точно глушил в себе какую-то глубокую
— Разве по единой, холодно у вас очень, — сказал Фалицкий, принимая расплесканную в дрожащей руке Михаила Павловича рюмку.
За карты сели в пальто. Дядя Володя — с поднятым воротником. В углу комнаты текло, диван был отставлен, и на его месте стоял цинковый таз. В него звонко шлепала вода.
— Надоела эта дача, Просто хоть сойди с ума, Вместо красного-то лета Тут зеленая зима. Холод, стужа, непогода, По окнам струей течет, —декламировал дядя Володя.
— Тебе сдавать, — сказал он Михаилу Павловичу.
— Капитан… поэт! — фыркнул Михаил Павлович, — счастливы вы, Магдалина Карловна, что у вас нет детей.
— Ну что уж… всяко бывает, — сказал Фалицкий.
— Бывает… бывает, — проворчал Михаил Павлович. — Бывает, что и медведь летает… Вы что объявили?
— Семь червей, — сказала тетя Лени.
— Я пас… Да… Болезнь века… века… Воли к жизни нет…
— Тебе ходить, — сказал дядя Володя.
— Пас… А откуда взяться воле? Ничего… Ни Бога, ни любви, ни романтики, ни волнений… Одна латинская грамматика… Очень уж просто все стало… Мы мечтали… Они?.. все знают…
— То, что было, не вернешь! — сказал дядя Володя.
— Знаю… А только… Гадко!.. Понимаешь — гадко. Эгоизм… Я, мне, для меня… Все — я, а другие, близкие. А, черт… им все наплевать. И отечество им звук пустой… И слава… Какая, к черту, слава, если равенство… Ты понимаешь это?.. Магдалина Карловна, вы это понимаете, что Пушкин равен сапожнику, а Суворов — пехотному ефрейтору… К черту — Вандомские колонны… А ведь каждому мечтать-то хочется. Каждый Вольтером или Наполеоном себя мнит. Памятника-то каждому хочется, а если поверить в это равенство, так не будет памятника-то! А? И кто мечтал, кто возносился, тому что останется?.. Или отвергнуть равенство, религию свою отвергнуть, или уйти… Вот она какая штука-то… Жуткая штука новая-то теория… Где дети? — спросил Михаил Павлович у вошедшей няни Клуши.
— Наверху все сбились. В комнате Федора Михайловича. Мамашу поджидают. И что их задержало такое! И погода, не приведи Господи, какая стала гадкая… А пора, пора бы им уже и домой быть. Шестой час пошел… С дилижанса публика прошла, а их все нету!.. Уже не случилось ли чего!
— Ну, не каркай, старая! — сказал Михаил Павлович. — Что же, господа, еще одну… Не идет моя благоверная.
II
В это самое время Варвара Сергеевна поднималась по размокшей дороге от Ручьевского моста. Федя вел ее под руку. Низкое серое небо опрокинулось над горизонтом и насупилось густыми, черными, беспросветными тучами. Холодный дождь сыпал, то припуская, то ослабевая, казалось, совсем перестал и вдруг налетал снова с порывом ветра, упадал в буро-желтые лужи, вздувался пузырями и звенел по воде придорожных канав. Дали исчезли, стушевались, и за мелким леском небо серыми тучами легло на землю и точно давило ее, выдавливая воду. Вода шумела в каналах у домов Ручьевской деревни и несла яичную скорлупу, огуречную кожу, окурки и бумажки под чистые мостики, к крутому спуску у горбатого моста. Деревня, казалось, вымерла. Все попряталось… Куры сбились стаями под стенами домов, ища укрытия. Собаки забились в подворотни, крестьян не было видно. Дорога, мощенная крупными, глянцевитыми от дождя,
Было безумие идти пешком. Обувь стоила дороже, чем взял бы извозчик, но Варвара Сергеевна не имела в кошельке ни копейки и не хотела дома просить Михаила Павловича. Она упрямо шла пешком. Распустив большой дождевой зонтик, подобрав подол черным «пажом» — толстым резиновым шнуром — так, что стали видны ее ноги в простых чулках и стоптанные старые башмаки, она шла спотыкаясь. Она опиралась на руку сына, смотрела в землю и думала о том, что только что произошло.
Косой холодный дождь бил ее по ногам, забегал в лицо, ударял в грудь. Ветер распахивал черную мантилью, Варвара Сергеевна промокла до последней нитки, ей было холодно, но холод и неприятная сырость во всем теле доставляли ей сладкое ощущение страдания.
Все сорок дней со дня смерти сына она не переставала думать и томиться. Молиться она не могла. Ей казалось, нет… она верила, что душа Andre подле нее, что она невыносимо страдает, мятется и просит молитвы и защиты перед Богом. Но когда становилась за ширмами на молитву подле своей бедной постели с соломенным матрацем и устремляла глаза на старый лик Спасителя в серебряной оправе, вместо молитвы вставали упреки. "Зачем?.. Господи! зачем?" — шептала она, и жесткие, колкие слова, страшные греховные мысли неслись в ее голове. Все вспоминала она: и свои девичьи грезы, и красоту детства во дворце, в тенистых парках, и девичьи игры в серсо, и катанье колеса, и встречи с Государем. Разве о том мечтала она, когда в Крещенский сочельник лила воск и жгла бумагу. Разве о такой жизни!.. Чтение Жуковского и Пушкина развили в ней любовь к прекрасному и нежному… А вышло: короткое женихование, брак и сейчас — и года не прошло — Andre и дети, дети. Тогда не роптала. Ей казалось тогда, что это будет так красиво в старости. Она с седыми волосами, окруженная детьми. Их юные рассказы, откровенность с нею, любовь, заботы. Как в романах, как на картинах! Но шла жизнь и разметывала мечты. Распылялись грезы, и день шел за днем, дети росли скрытные, пренебрежительно, свысока смотрели на нее, и было нестерпимо больно. И все-таки верила, что будет день, когда кончится ученье, они войдут в семью и станут помогать. Станут беречь ее старость. "Andre! зачем ты ушел, не исполнив своего долга!" — восклицала она, пряча в подушки лицо, чтобы заглушить рыдания. — "Господи! Где же ты был, что не остановил его!.. Он был так молод и слаб!.."
Она ездила на могилу. Становилась на колени на песочном холмике, обнимала белые доски креста, вокруг которого стояли в горшках цветы, и слушала, лицом прижавшись к кресту.
"Надо молиться, — говорила она себе. — Надо вымолить моему мальчику прощение у Бога. Спасти его. Много может сделать перед Господом молитва матери"…
"Мама, сыграй мне вальс Годфрея!" — слышался его голос не из могилы, а откуда-то из далекого воспоминания. Могила была нема.
О, если бы заговорить могла могила! Она не испугалась бы, но, прильнув к сырой земле, она слушала бы, что скажет ей ее Andre. Какие поручения ей даст… она все исполнит… Только скажи! Пахло сырою землею, песком, низкие махровые левкои выдыхали сладкий, пряный аромат, шумели задумчиво деревья, и за кладбищем сосновый лес глухо рассказывал о чем-то… Нема была могила!!! И не могла она молиться.
"Зачем? Зачем? — стоном неслось в ее голове. — Зачем, милый Андрюша?! Отчего не пришел?!"
Ездила всегда с Федей. Другие дети холодно относились к этим поездкам. Ипполит поехал два раза, но оба раза только заглянул на кладбище, а потом пропадал у Бродовичей, и Варвара Сергеевна возвращалась одна. Липочка и Лиза — что они дома лучше помолятся, а вид кладбища расстраивает им нервы. Миша был мал, тетя Катя оставалась, чтобы следить за хозяйством. Один Федя всегда охотно ездил с матерью. Он оставлял ее у могилы, а сам шел бродить по кладбищу, читал намогильные надписи и караулил ее у выхода. И Варвара Сергеевна ценила его чуткость.
Сегодня он оставил ее у входа и сказал: "Мама, я накопил денег и пойду искать священника. Отслужим панихиду. Это мой подарок на день твоего рождения".
Это было давнишнее желание Варвары Сергеевны — отслужить панихиду на могиле. Но денег хронически не хватало, и Варвара Сергеевна не сводила концов с концами.
По мокрому песку дорожки Варвара Сергеевна приближалась к могиле. Она опустила голову и ничего не видела, кроме песка, могильных холмов, решеток и плит по сторонам. — Варвара Сергеевна! — услышала она дрожащий голос…