Опавшие листья
Шрифт:
— Во всяком случае, — как бы про себя проговорила Соня, — когда наступит время, вы не сокрушите ненавистную власть и дадите народу свободу.
— Не я? — глухо спросил Andre.
— Я не лично про вас говорю, коллега, а вообще про интеллигенцию. Она ни к чему не способна, и правительство так воспитывает ее, чтобы она и была ни к чему не способна.
— А кто же? — спросил Andre. Соня затянулась папиросой.
— Боюсь, что слишком задержу вас. А вы хотели мне сказать что-то важное.
— Я подожду. Каждая минута, которую вы мне дарите, отнята у смерти. Я дорожу этими минутами…
— Вряд ли… Видите… Мы на пороге двадцатого века. Неужели же и новый век будет все то же самое?.. Войны, казни, жалкая злоба, повторение уроков истории?.. Есть данные думать, что будет совсем не так. Девятнадцать веков были сословия. Было дворянство, был низший класс. И они изжили себя… О!.. Я не обольщаюсь… Я знаю, что крестьяне и рабочие и теперь, как во времена крепостного права, во времена феодализма, рыцарства, во времена Римской Империи все так же грубы, некультурны, примитивны и просто животные, послушное орудие для тех, кто ими сумел овладеть. Мир строит не масса, не толпа, не народы, а вожди…
— Что вы говорите?.. Вы?.. Вы?.. — проговорил Andre и сделал шаг от окна. Но сейчас же вернулся и ослабевшим голосом сказал: — А, народ?
— Так было… так есть… так будет, — проговорила, прижимая папироску пеплом к пепельнице и гася ее, Соня. — Вы, дворянство, владели массой, пока были дворянами. Но вы перестали ими быть. В погоне за земными благами вы стали думать, что деньги, сила и вы, дворяне, потеряли свою настоящую силу, которая была в красоте и благородстве.
— Вы это говорите! — снова прошептал Andre.
— Да, Andre… Я говорю это потому, что я знаю, что говорю… Как полагаете вы, что заставляло кружевницу всю ночь сидеть и плести кружева, чтобы украсить свою барышню-невесту?.. И еще песни петь?.. Девушка шла ночевать к хилому барину от своего сильного жениха и счастливой себя считала… Почему, когда едут Александр Александрович с Марией Федоровной, народ срывает шапки с голов, кричит «ура» и бежит за санями. Потому, коллега, что была сказка о белой и черной кости, о синей и красной крови, потому что были принцы и Сандрильоны, потому что были грязные избы со спертым воздухом и роскошные дворцы. Этого не стало! Когда вы, дворяне, покинули свои дворцы, вы перестали быть дворянами. Когда я увидела на Морской вывеску "Техническая контора князя Тенишева" и узнала, что князь Хилков ездит на паровозе за машиниста, я поняла, что вы — конченые люди. Вы сняли с себя княжеские короны и стали в толпу. Но толпе нужны кумиры, и эти кумиры будут!!.
— Кто же? — вяло сказал Andre.
— Осмотритесь, коллега, кто?.. Те, кого вы презирали и гнали на протяжении веков, станут вашими господами… Мы… евреи… Почему вы, — прищуривая глаза и вставая с дивана, сказала с силою Соня, — в трудную минуту жизни пошли за утешением не к священнику, не к отцу с матерью, а ко мне… к жидовке!?
Она всем корпусом подалась вперед и тонкими узкими пальцами ухватилась за спинку кресла. В этом движении, сильном и порывистом, Соня показалась Andre прекрасным хищным зверем, готовым растерзать его, но пока играющим с ним. На него из прищуренных глаз с длинными ресницами смотрела порода, сохраненная в
Ему стало жутко.
— Вы отошли от родителей… Вы не верите в Бога! — точно выплеснув воду с блюдечка, кинула Соня и, будто устав, мягко и беспомощно гибким движением опустилась в кресло.
— Разве есть Бог? — спросил Andre. На него вдруг нашли томительная скука и безразличие. Он чувствовал себя подавленным, липкий пот проступил по спине и ногам, и свежесть ночи холодила. Внутренняя дрожь трясла его.
— Бога нет, — спокойно сказала Соня и снова закурила папиросу. — Бога выдумали люди, чтобы можно было жить.
— А без Бога нельзя жить? — с дрожью в голосе спросил Andre.
— Слабым — нельзя. Сильным — можно. Сильные могут и без Бога.
— А если слабый не верит?
— Он погибнет, — медленно выпуская сквозь сжатые губы дым и глядя на него, сказала Соня.
— Так значит… Бога нет?.. — бледным голосом сказал Andre. Он надеялся услышать колебание в ее ответе… Тогда он спасен… Тогда можно жить… Искать и найти Бога… Но твердо и ясно, как звон башенных часов, бьющих полночь над уснувшим городом в тихую темную ночь, прозвучал ответ:
— Это сказала наука… Это сказал разум.
— Но если нет Бога… Тогда… смерть?.. — Андре остановился и с мольбою смотрел на Соню.
— Смерть?.. прекращение обмена веществ, свертывание крови, остановка сжимания сердечного мускула, малокровие мозга, потеря чувствительности, труповое окоченение, разложение тканей, превращение их в газы и сукровицу — вот что такое смерть… — ровным голосом говорила Соня, размахивая рукой с папиросой.
— А душа?
Andre казалось, что темный страшный омут захватил его в крутящуюся воронку и тянет в глубину. Он цепляется за ветви склонившихся к омуту кустов — ветви ломаются, он хочет ухватиться за плывущее бревно — но бревно оказывается соломиной.
— Души нет… Жизнь проще, чем мы ее себе представляем. Жизнь — это химический процесс. Почему у человека должна быть душа, а ее нет у собаки или у засохшего листа дерева, который упадет и гниет на земле?
— А как же… Многое… непостижимое, что мы видим.
— Рефлексы головного мозга.
— И ничего?..
— Ничего…
Соня затянулась и, не выпуская дыма, глядела в окно. Белая ночь клубилась туманами и была полна тайны и великой красоты. Но Andre не видел ни этой тайны, ни этой красоты, кричавших ему о Боге… Его мозг сосредоточился на маленькой ничтожной мысли о своем «я», и это «я» делало последние усилия для того, чтобы выкарабкаться из черного омута, найти светлую точку.
— Любовь?.. — чуть слышно прошептал он.
— Химический процесс, не вполне изученный, зарождения эмбриона. Но я думаю, что-то, что пророчествовал Гете в «Фаусте», удастся людям, и создание Гомункула, искусственного человека, станет очередной задачей химии, если бы это понадобилось. Но и без того людей родится слишком много, и создавать их искусственно не приходится.
— А материнская любовь?
— Только инстинкт самки, — выпуская дым кольцами, сказала Соня.