Опавшие листья
Шрифт:
– Вы не будете завтракать? – спросил он.
– Нет, сэр. Люди, с которыми я жил, не едят каждые три или четыре часа.
– Извините меня, – продолжал первый, – но мне хотелось бы знать, с какими это людьми вы жили? Мое имя Хеткот, я был когда-то членом коллегии для воспитания юношества. Из того, что я видел и слышал сегодня утром, я заключил, что вы не были воспитаны ни по одной из принятых теперь систем. Не так ли?
Пылкий молодой человек вдруг обратился как бы в статую покорности и заговорил, будто отвечал урок.
– Я Клод Амелиус Гольденхарт. Мне двадцать
Мистер Хеткот выслушал этот многословный отчет, недоумевая, насмешка это или просто оригинальное сообщение фактов. Клод Амелиус Гольденхарт увидел, что впечатление, произведенное им, неблагоприятно и поспешил его сгладить.
– Извините меня, сэр, – начал он, – я не смеюсь над Вами, как Вы, кажется, предполагаете. Нас в Общине учат быть вежливыми со всеми. Говоря откровенно, во мне есть что-то странное (право я не знаю что именно), заставляющее незнакомых мне людей спрашивать, кто я такой. Вы, может быть, помните, что между Иллинойсом и Нью-Йорком расстояние большое, а любопытные люди не редки в дороге. Когда нужно часто повторять одно и то же, то раз принятая форма выводит из затруднения. Так я облек в форму свои сообщения и передаю их всем желающим со мною познакомиться. Довольны вы, сэр? Так дайте мне руку, чтобы доказать это.
Мистер Хеткот с большим удовольствием пожал ему руку. Невозможно было устоять против честных карих глаз и простого, задушевного обращения молодого человека с оригинальной манерой и странным именем.
– Мистер Гольденхарт, – сказал он, опускаясь на скамью, сядем и поговорим.
– Все, что хотите, сэр, только не называйте меня мистер Гольденхарт.
– Почему?
– Потому что это слишком церемонно. Вы могли бы быть моим отцом, моя обязанность называть вас мистер или сэр, как мы называли старших в Тадморе. Я оставил всех своих друзей в Общине и чувствую себя очень одиноким в этом большом океане, между чужими. Сделайте мне одолжение. Называйте меня по имени.
– Какое же из Ваших имен лучше выбрать? – спросил мистер Хеткот, исполняя просьбу оригинального юноши. – Хотите я вас буду называть Клод?
– Нет. Первобытные христиане говорили, что Клод французское имя. Называйте меня Амелиусом или просто Мель, (так меня звали в Тадморе), я буду чувствовать себя как дома.
– Хорошо, – сказал мистер Хеткот. – Теперь, мой друг Амелиус или Мель, я буду говорить так же откровенно, как и вы. Христианские Социалисты, должно быть, очень доверяют своей системе воспитания, если пустили вас одного по белому свету?
– Вы угадали, сэр, – отвечал Амелиус хладнокровно. – Я могу служить доказательством.
– У вас, вероятно, есть родные в Лондоне? – продолжал мистер Хеткот.
По лицу Амелиуса впервые пробежала тень.
– У меня есть родственники, – сказал он, – но я обещал никогда не видеться с ними. Это бессердечные люди, и они сделали бы из меня бессердечного светского человека. Это сказал мне отец на своем смертном одре.
Он снял шляпу, упомянув об отце, и замолчал, в глубоком раздумье опустив голову. Спустя минуту он опять надел шляпу и взглянул на мистера Хеткота со своей светлой, ласковой улыбкой.
– Мы читаем небольшую молитву за упокой души любимых нами людей. Когда приходится упоминать о них, – сказал он, – мы молимся молча, чтобы не обратить на себя внимание, так как ненавидим ханжество в нашей Общине.
– Я вполне согласен с Общиной, Амелиус. Но, милый мой юноша, неужели ни один друг не встретит вас в Лондоне?
Амелиус таинственно поднял руку.
– Позвольте? – сказал он, вынимая из бокового кармана письмо.
Мистер Хеткот, все время следивший за ним, заметил, что он смотрит на адрес с гордостью и удовольствием.
– Один из братьев нашей Общины, – объявил Амелиус, – дал мне это рекомендательное письмо, сэр, к человеку замечательному, человеку, который может служить примером для всех нас. Из бедного швейцара он становится, благодаря своей настойчивости и честности, одним из самых уважаемых торговцев Лондона. – Произнеся этот панегирик, [3] Амелиус подал письмо мистеру Хеткоту. На нем был следующий адрес: Джону Фарнеби, эсквайру, дом Рональда и Фарнеби бумажных торговцев, улица Альдерсгэт, Лондон.
3
Панегирик – восторженная и неумеренная похвала.
Глава II
Мистер Хеткот посмотрел на адрес с удивлением, которое не ускользнуло от внимания Амелиуса.
– Вы знаете мистера Фарнеби? – спросил он.
– Я немного знаком с ним, – отвечал Хеткот неохотно.
Амелиус продолжал расспрашивать: что он за человек? Будет ли он чувствовать предубеждение против меня за то, что я воспитывался в Тадморе?
– Я должен лучше познакомиться с вами и с Тадмором, прежде чем буду в состоянии ответить на ваш вопрос. Скажите мне лучше, каким образом попали вы в общество Социалистов?
– Я был тогда еще ребенком, мистер Хеткот.
– Очень хорошо. Но ведь и у детей есть память. Может быть, по какой-нибудь причине вы не желаете рассказать мне то, что помните?
Амелиус отвечал немного грустно, не поднимая глаз с палубы.
– Я помню, что случилось что-то, бросившее тень на всю нашу жизнь, помню, что моя мать была в этом замешана. Когда я вырос, я не смел расспрашивать отца, и он никогда не рассказывал мне ничего. Я помню только, что она сделала ему какое-то зло, а он простил и позволил ей остаться дома, все родные и друзья порицали его и отдалились от него с этих пор. Вскоре (я был в школе тогда) мать моя умерла. За мной послали, и я шел за ее гробом вдвоем с отцом. Когда мы вернулись и остались одни, отец посадил меня к себе на колени и поцеловал.