Шрифт:
Готовясь к написанию этого письма, я решил звать тебя Нерожденным, так что, согласись, глупо было бы начинать так: “Здравствуй, Нерожденный!” Дальше мне хотелось поведать тебе, откуда я знаю о твоем существовании, но и в этом тоже нет смысла. Если я считаю, что мне известно о тебе, то ты должен был узнать о моем существовании гораздо раньше — в тот день, когда приснился мой первый сон. Кстати, ты наверняка знаешь, о чем он был, мой самый первый сон, сновидение безмозглого младенца. О чем, а? О тепле материнской утробы? О первом глотке материнского молока? А может о прошлой жизни?..
Впервые я оказался в Потоке, когда мне еще не было пяти. Спустя годы я могу признать твое непревзойденное мастерство в оформлении кошмаров и свое знакомство с ним назвать “Безлюдные берега моего детства”. Что могло еще больше испугать ребенка, привыкшего быть в постоянном окружении людей, будь то родственники или одногодки
Если верить объяснениям моей бабки, то меня просто сглазили. Она верила в силу сглаза и всю долгую ночь, пока я кричал и плавал между сном и явью, бормотала ответные проклятия в адрес цыгановатой соседки. Однако та была ни при чем. Я думаю, что все началось со сказки, где между кисельными берегами текла молочная река. Сказки — те же увековеченные народом сны, но с хорошим концом, когда мед-пиво течет по усам, а в рот не попадает, что, впрочем, тоже довольно обидно. Наверное, мне следовало бы звать тебя котом Баюном — древним демоном, одним из почетных прав и священных обязанностей которого является убаюкивание детей…
Признайся, что все было подстроено тобой, чтобы я узнал о существовании Потока, не так ли? Впрочем, я ни о чем не могу тебя просить, а уж требовать — тем более. У кошмаров свои законы, а они тебе известны гораздо лучше. Пока.
Участковый врач, срочно вызванный наутро родителями, не нашел у меня никаких отклонений, а мой бессвязный рассказ о Потоке, где вместо воды медленно течет густая темно-красная жидкость — я еще не знал, что так может течь только ленивая венозная кровь, — не без иронии интерпретировал, как бред мальчика, наслушавшегося страшных сказок о молочных реках с кисельными берегами…
Если задуматься, то это и в самом деле страшная сказка. Стоит только представить желеобразные кисельные берега, подмываемые кипяченым молоком. Густая пенка вперемешку с полурастворенным киселем образует вязкий суррогат — непроходимую трясину, способную без следа засосать любое количество желающих полакомиться. Бабка моя, царство ей небесное, умела не только сказки рассказывать, но и готовить этот отвратительный смородиновый кисель. Я уверен, что это ты нашептал ей и сказку, и рецепт…
Теплым молоком меня поили на ночь, и я потом долго лежал неподвижно, изо всех сил стараясь не срыгнуть мерзкую накипь пенки, щекочущую гланды. Вот так, в ночной тишине я и представил себе однажды жуткое место, куда ты затем водил меня во сне еще три года. К концу этого срока я по детскому недомыслию почти гордился, что у меня есть свой, хотя и не самый приятный сон. Поток по-прежнему нес меня, журча иногда так явственно, что постель почти всегда оказывалась к утру мокрой. Меня водили к врачам, но я молчал о тебе, послушный твоему внушению. Они стучали по ногам молоточками, водили блестящими штучками перед глазами, а потом хмурили брови, но это меня уже не пугало…
А помнишь нашу следующую встречу почти через десять лет? Хотя слово “наша” по отношению к происходившему не совсем подходит. Как и раньше, ты оставался где-то “за кадром” того, что видел и чувствовал я…
В тот день мне стукнуло шестнадцать, но вряд ли увиденное мною можно расценить как подарок на день рождения. Раньше, анализируя происходящее со мной, я был склонен думать, что в тот раз попал на Поток исключительно потому, что впервые упился красным вином — сладким и тягучим, как ненавистный кисель. Сейчас я просто в этом уверен, потому как благодаря тебе знаю, о чем гласит первый закон кошмара — рассудок должен быть парализован. Человеческий мозг — пресловутое “серое вещество”, — в этом отношении довольно беззащитен. Высокая температура, ужас, спирт, наркотики — все это нейтрализует личность так же верно, как удар пыльным мешком по голове. Мне тогда наивно казалось, что я забыл не только вкус киселя, но и твой первый кошмар. Все в ту же ночь всплыло среди катящихся в никуда кровавых волн вместе с моим телом.
…Давным-давно я был слишком маленьким, чтобы увидеть далекие холмистые берега Потока, показавшегося мне бескрайним. Я назвал его так, потому что никогда не видел моря. Его тяжелая масса тащила меня по мелкому дну, а я барахтался, захлебывался и плыл по течению. Да, благодаря тебе я научился плавать, потому что когда впервые оказался в бассейне, то просто повторял наяву движения, выученные телом во сне.
Сейчас я бы многое отдал, чтобы узнать, что ты чувствовал, глядя на меня. Ненависть? Сладострастное удовлетворение садиста? Упоение властью?.. Однако ты бережешь свои воспоминания от меня и это еще один закон кошмара — жертва не должна знать, чем закончиться происходящее с ней, потому что в задуманном тобой еще в те времена таится твоя цель. Многие думают, что по снам можно гадать о будущем. Люди сочиняют сонники, спорят о значении символов, верят, что ловля рыбы — к прибыли, а если сниться рыба дохлая, то это к болезни. Неужели им никогда не снилась ловля дохлой рыбы?.. Впрочем, мне тоже, но я не об этом. Твоей целью никогда не было предсказание моего будущего. В свое время у меня была мысль относительно твоих кошмаров и сводилась она к следующему. Если говорят, что сон — это “немножко” смерть, то, я был уверен, кошмар, длящийся, как и всякий “быстрый сон”, согласно последним исследованиям, очень короткое время — концентрированный момент умирания, квинтэссенция конца существования, как его понимаем мы, люди. Кто бы ты не был, Нерожденный, я желал тебе стать человеком и, если тебя что-то может испугать, то мне в те времена хотелось, чтобы это было именно мое проклятие. Не буду даже мысленно скрывать, что искал встречи с тобой исключительно для того, чтобы оно сбылось.
И ты шел мне навстречу.
В период юношеской гиперсексуальности мутно-багровые волны Потока пузырились разнокалиберными и зачастую бесформенными женскими грудями, гигантскими, а порой и просто пещерообразными ягодицами, их соблазнительными складки образовывали все, о чем я мечтал, но берега оставались по-прежнему пустынными, бурыми и неприступными. Нет, они не были отвесными гранитными скалами, между Потоком и землей не лежала непроходимая кисельная трясина — просто некая упругая сила отталкивала меня, даже когда удавалось преодолевать усиливающееся около них течение. Помнишь, когда ты посадил меня в моторную лодку, я, как Харон, направил ее прямо на берег? Тогда меня просто вышвырнуло из нее обратно, но тебе показалось этого мало, и ты вморозил меня во внезапно замерзший Поток. А затем за моей спиной в упавшей повсюду кромешной тьме послышалось постепенно приближающееся потрескивание льда. То были шаги.
Я отчаянно вертел торчащей надо льдом головой, но никак не мог обернуться и тогда раздался Голос, такой же медленный и тягучий, как Поток. Что ты тогда сказал? Наверное, это единственное, чего я не запомнил, но слова были настолько страшными, что кровь окончательно замерзла в замороженном теле, и я проснулся в холодном поту и абсолютной уверенности, что это тают льдинки Потока. Если тебе под силу не только контролировать страшные сны, но и тот смутный период пробуждения, где колеблется зыбкая граница между сном и явью, то ты наверняка смеялся до колик, наблюдая, как я лежу уже не мертв, но еще и не жив, страшась пошевелиться, чтобы не почувствовать липкой кровавой жижи на простыне.
Но все по порядку, тем более, что пишу это письмо не для тебя, а, скорее, для себя. Смешно думать, что я смогу послать письмо в свой собственный сон иначе, кроме как отпечатав каждое слово в памяти. Если ты когда-нибудь почерпнешь его из моих воспоминаний, как я надеюсь узнать многое из твоих, то, мне верится, что к тому времени наши роли переменятся.
А пока, в качестве аутотренинга, несколько слов о человеческой памяти. Не каждому под силу помнить все свои кошмары, и я тоже поначалу старался забыть о Потоке. Снотворное, “разумные” дозы алкоголя… — сам знаешь, я перепробовал все, но… это лишь участило наши встречи. В последнее время, когда меня выпускают на прогулку, ты и тебе подобные мерещатся мне везде. Бескровный, морщинистый пергамент лица, лишенные бровей и ресниц глаза, вернее, сплошной черный зрачок, разлившийся между щелями бледных опухших век, усохшие хрящи носа — тебя, да и всех остальных тоже, можно было бы вполне принять за идеальное воплощение вампира, если бы я не знал, что вы так же не можете приблизиться к Потоку, как и мне заказано выбраться на берег. Кроме того, вы не можете видеть друг друга. Я думаю, что каждый из вас одинок, как кометы, использованные презервативы и умершие. Да что тут скрывать — как я сам в состоянии бодрствования. Не знаю, известно ли тебе о моей жене… Той, кого я полюбил и чья любовь на время лишила тебя власти над моими снами. Мы смеялись, когда я рассказывал ей о своих детских страхах. Она хохотала до упаду, услышав о кисельной трясине, а Поток назвала патокой. Я приходил домой и безбоязненно засыпал, искренне веря, что любовь — идеальный мелиоратор даже для Потока.
Это была ловушка. Да, Поток становился мельче, да, я нагло покачивался на его волнах, любуясь — слышишь, любуясь! — тем, что видят мои глаза, и издевательски посмеиваясь над твоими неуклюжими попытками испортить мне сон. Все эти холодные донные ключи, стегавшие внезапно мое тело и должные казаться анакондами, были шутками фокусника-дилетанта, не способного расшевелить публику. Того же самого мнения я был и о появившихся порогах и перекатах, где убыстряющееся вдруг течение грозило расплющить меня о каменные зубы, потому что она сказала однажды: “Собственная смерть не может присниться никому, мой дурачок!”. Да, я ей поверил, да, я сделал ошибку — я расслабился…