Опер печального образа
Шрифт:
– Аня! – как глухой или спящей закричал Корнилов. – Людмилу Синявину, твою… нашу с тобой свидетельницу нашли мертвой у ресторана «Идальго».
– Когда? Где это? Ах, да! Когда?
– На следующий день после нашего отъезда. Прошу тебя: не задавай мне пока никаких вопросов. Я еще сам ничего не знаю. Я тебе все подробно расскажу.
– Я поеду с тобой.
– Вот этого мне только не хватало. Давай на всю жизнь договоримся. Должны быть между любящими людьми перегородки, хотя бы изредка.
– Это я придумала.
– Ты все очень правильно придумала.
– Ты закрываешься от меня?
– Да, на
По дороге на работу Корнилов упорно вспоминал Людмилу Синявину, но не мог припомнить ничего, кроме ее длинного носа, высокомерного взгляда и здорово датого капитана Харитонова, который пытался заговорить с нею, выворачивая голову, как пристяжная лошадь. Он попробовал вспомнить остальных гостей, но они всплыли в его памяти как-то фрагментарно, эпизодически. Санчо танцует брейк на полу, вращается со страшной скоростью на спине… Аня хохочет до слез, прижимается к Михаилу, и он чувствует, как она дрожит от смеха… Анины одноклассники пытаются украсть невесту, а стоящие рядом ребята из отдела кладут их на пол, профессионально, как никогда… Аня плывет в развевающемся платье между топчущимися мужиками, как белое знамя, примиряя и успокаивая всех… Пьяные дурни ломают мельницу в ресторане. Аня вынимает из волос какую-то шпильку, чтобы что-то там им закрепить, заклинить… Корнилов не видел никого, кроме Ани…
– Слушай, Корнилов, дерево наше оказалось грейпфрутом, – первое, что услышал Михаил, входя в родной кабинет. – Достоверная информация…
Два стола, два сейфа, окно посредине и тоненькое цитрусовое дерево в жестяной банке из-под повидла. Коля Санчук сосредоточенно лил на дерево воду из детской леечки-утенка. Тот самый Санчук, который имел дурную привычку после очередного повешенного на них «глухаря» срывать злость на беззащитном растении.
– Что стоишь, качаясь, одинокий цитрус? – начинал он, стоя перед тонким побегом, держа руки в карманах, перекатываясь с пяток на носки, как дворовый хулиган перед очередной жертвой. – Цветешь и пахнешь, чурка нерусская? Ничего тебя не берет. Заварку в тебя выливают, хабарики втыкают, Харитонов в твой листик как-то даже высморкался… Тебе все нипочем! Погоди… Вот принесу из дому «Фейри». Говорят, достаточно трех ложек, и каюк тебя постигнет.
Михаил обычно вяло заступался за кривоватый стебелек с широкими желтоватыми листьями. Говорил какие-то банальности о кислороде, об успокаивающем воздействии, о возрасте баночного растения.
– Была бы березка, я бы слова не сказал, – отвечал на это Санчук. – Сам бы за ней ухаживал, как за девушкой. А тут растет неизвестно что, гастробайтер какой-то. И так хорошо приспособился, укоренился на нашей российской почве, что зло берет. Сам растет, сосет из нашей земли, а плодов никаких не приносит. Корнилов, да у него даже шипы какие-то торчат! Нет, показалось. Твое счастье, басурманский отросток…
Одним словом, Санчук находился с деревом в состоянии перманентной холодной войны. Перед отъездом Михаила в отпуск прохаживался вокруг нелюбимого дерева и напевал «Привыкли руки к топорам». И вдруг Михаил, можно сказать, застукал его за интимным орошением.
– Откуда эта достоверная информация? – спросил Корнилов.
– Чирика я тут раскалывал
У Корнилова с Санчуком вообще была странная манера общения. Посторонний, понаблюдав за ними, наверняка заметил бы: «Даже поздороваться не могут, как люди! Нагородили огород…» А начальство и вовсе всыпало бы им по первое число. Дело стоит, информация с каждой минутой теряет в оперативности, а следователь Корнилов с оперативником Санчуком ведут какой-то несерьезный диалог.
– Здорово, Санчо! Какой-то ты сентиментальный стал без меня. Историческую слезу роняешь, деревце кропишь… У тебя дома все нормально?
– Обычная рутина, – махнул рукой, словно на кого-то за стенкой, Санчук. – Дома у мента одна маета. Пилят меня бабы двуручной пилой. Хоть бы развели…
– Не понял, – удивился Михаил. – Ты что, разводиться надумал?
– Ну, точно не понял, – согласился напарник. – Пилой, говорю, пилят не разведенной. Развели бы пилу, быстрее бы меня перепилили.
– И Анюта тоже пилит? – спросил Корнилов, имея в виду пятилетнюю дочку Санчука – тезку его жены.
– Научилась… Бабье дело – оно примитивное, общедоступное, потому и побеждает всегда.
– Вот, кстати, тут дочуре твоей подарочек от нас с тетей Аней. Передай, только не сядь на него по дороге.
Корнилов вынул из коробки яркую пластмассовую фигуру и поставил на стол Санчука. Фигура представляла собой пластмассового мальчонку с большими круглыми глазами, так любимыми в японской мультипликации. На голове у него была кепка, вроде бейсболки.
– Очень популярная у местных детишек игрушка, – пояснил Корнилов. – Теперь смотри. Кепарь поворачиваем таким образом. С этой стороны он на листок дерева похож. Гляди…
Сработал какой-то хитрющий японский механизм. На глазах у наблюдателей произошла самотрепанация пластмассового черепа. Разъединилось на две половинки и туловище фигурки. Откуда-то из чрева донеслась задорная песенка, видимо, детская. Пластмассовые створки повернулись, и, когда они с жужжанием большого потревоженного жука соединились, перед Корниловым и Санчуком стоял уже не мальчик, но зверек с острой мордочкой.
– Тануки, – пояснил Михаил, – добрый японский оборотень. Превращается в енотовидную собаку. Герой комиксов, мультиков, книжек…
В этот момент дверь открылась, и в кабинет вошел мужчина средних лет и высокого роста, одного с Корниловым. Впрочем, если бы не сутулость, он мог быть еще выше. Больше всего к нему подходил эпитет «костистый». Крепкий костяк этого человека чувствовался даже под серым свободным костюмом. Крупная кость была видна не только в протянутой для пожатия Корнилову руке, но и в его лице, то есть в скулах, нижней челюсти, надбровных дугах.
– С возвращением на родину, Корнилов, – сказал он прочувствованно. – Родина встречает вас, как всегда, «глухарями».