Операция "Берег"
Шрифт:
Ребра что… срослись. Молодым был Митька, зарастало как на собаке. Внутри, на душе, так и не срослось. Прав был Гончар: жить и бороться человек обязан, перетерпеть, пользу максимальную принести, но это если поверх отдельного человека смотреть, если мыслить категорией социальной и политической целесообразности. Но люди-человеки, они разные. И кому-то лучше те «две обоймы» во врага выпустить, да последнюю пулю себе оставить. Прав был Левка в своем рассуждении, только слабину дал в последнее мгновенье, вышел к полякам. Ну, тут что осуждать, разве
Беда в том, что поздно потом передумывать. Ломается жизнь, и потом как ни надрывайся, все равно она косая и кривая. Ищешь ту смерть пропущенную, да только фига с маслом тебе выходит. Понятно, не у всех, но вот конкретно у Митьки Иванова так вышло. Частью души в том августовском дне на ветхой мельнице и остался. Тринадцать лет было, жил потом и жил, зарастало же влегкую, отчего же результат так…
А может, и не так? Может, прямо от рождения не туда закрутилось? Много ли хорошего до того дня Митьке видеть довелось? С одной стороны — много. С другой… с поганой стороны гирька будет-то потяжелей, да?
* * *
Один концлагерь… другой. Брели пленные красноармейцы — ободранные до невозможности, страшные, в старых струпьях и новых синяках. Выбегали к шляху малолетняя шляхетская поросль, гонорно плевалась, показывала голые зады и кидалась камнями. Посмеивались в усы конвойные.
Шли пленные, не все доходили, но Митька до Тухли[4] дошел, пусть и с помощью взрослых товарищей. Ноги у трубача-недоучки распухли и почернели — босой, сапоги жолнеры[5] еще у мельницы сняли. Да будь они прокляты, те дороги польские.
Малость отлежался, начал подальше уборной нос высовывать. Лагерь был прост: периметр колючей проволоки, длинные землянки — вперемешку и старые и новые — тесно, места заключенным не хватало. Вокруг поле, подале рощицы жиденькие, а если по дороге двинуть, то будет село польское. К моменту прибытия «красных» в лагере уже томились украинцы-петлюровцы, и еще какие-то литовцы — то ли пленные, то ли интернированные. Пока территорию не разгородили, драки случались, до смерти схватывались.
Потом и петлюр куда-то угнали, да и не до драк стало. Смерть пришла, и до того гадостная, этакая проклятая, что и объяснить невозможно. Нет, не выводили на расстрелы поляки. Просто почти ничего не давали: ни дров для обогрева, ни одеял, ни лекарств, ни газет. Про баню и говорить нечего. И голод, конечно. Овощное или зерново-шелуховое жиденькое, чуть теплое варево, иногда кусок хлеба, а чаще — «обойдетесь, пся крев». Старались пленные самопорядок поддерживать — оставались старшие по бывшим ротам и эскадронам. Но ежели человек едва двигается и только о хлебе думает, какая там дисциплина? Гончар еще говорил верные слова, держал своих, но толку…. Было понятно — уморят, гады.
В октябре пришел тиф.
Смрад в землянке, уже холодный, стыло-мертвый. Умерших вытаскивали, укладывали тела у лагерной конторы. Умирающих деть было некуда — лазарет полон, там уже от мертвецкой не отличить. Доктор и единственный
Лежали на нарах живые скелеты, в расползающихся вонючих гимнастерках. Еще дышали, а сил передвинуться из смрадного месива, в которое солома подстилки превратилась, уже сил нет. Копошилась тьма встревоженных вшей на пылающих последним жаром иссохших телах.
— Митька, даже мимо не вздумай проходить, — повторял Ленька Варвар. — Через те ворота таскайся.
Да куда там проходить. Даже глянуть жутко. Это же не атака, тут за пулемет не удержишься — тиф в упор не расстреляешь. Завтра такой же рядом ляжешь, доходить будешь.
— Гончар слег. К себе не подпускает, — сказал вечером Игнат. — Передал, чтобы деру давали. Хоть раком, хоть сраком. Но прямо завтра. Кто-то может и проскочить.
Молчали еще оставшиеся на ногах эскадронцы.
— Ни, я вже не здюжу. Нэма смыслу. Шагов сотню, та околею, — сказал Юрченко.
— Значит, отвлечешь. А мы рискнем. Вдруг фарт ляжет? — прошептал Игнат. — План-то намечали. Да, Гончар сказал, чтоб Митьку непременно взяли. Пацан до жизни жуть какой цепкий.
— Да куды йму? — с тоской пробормотал Юрченко. — Дихнешь — он впаде.
— Не, я с вами, хлопцы, — испугался Митька. — Я смогу. Да и чего тут подыхать? Лучше уж на свободе.
Планы на побег у пленных имелись. Как не быть планам? Были, с самого начала были. И деру хлопцы давали, иной раз «на арапа», другой раз обдуманно. Вот только результат был одинаково поганый. Под проволоку пролезть несложно, а дальше только голое поле, трава и та пожухла. Ляхи по бегущим палят из винтовок неспешно, даже с удовольствием — развлеченье! Что днем, что ночью — как на голом бесконечном столе-стрельбище беглецы оказываются. До рощи бежать долго, да и если доберешься — куда дальше-то? За рощей опять поле, опять на виду. Догонят и забьют с чувством-толком — чего такие верткие, чего заставили ясновельможных панов-охранников зады от лавок в казарме отрывать, в седла садиться?
Казалось, много проще с работ тикать. Поначалу выводили пленных, канавы чистить и рыть, и всякое прочее. Но там и охрана втрое бдительнее, да и не выводят уже — какая работа с доходяг, которые и себя-то захоронить уже не могут?
В общем, не выходило с побегом. Из всех случаев только двоим ловкачам из 58-го кавполка удалось тикануть. А может, и не вышло у них, просто непонятно, что с ними далее стало. Остальных ляхи побили, считай, на глазах всего лагеря, потом посылали команду закопать тела там же, где и стрельнули.
Но терять уже было нечего. Митька и сам чуял — если на фарт не положиться, через день-два или тиф подомнет, или совсем сил лишишься. Впрочем, по результату опять одно и тоже выйдет.
За крайним бараком еще раз план вспомнили. Шло в рывок четверо, остальные помогали, сами уж того… азарта не хватало, выдохся азарт вместе с силенками.
— Ну, товарищи, бог не выдаст, свинья пилсудская не съест, — ухмыльнулся Игнат, принявший команду над беглецами. — Митька, твой номер последний, ты, главное, под руку не лезь. И не отставай.