Операция «Дозор»
Шрифт:
— Как наш плаврук? — снова перебил Забрускин.
— Ты помалкивай, это тебе не вечед вопдосов-ответов! — взвился Бастик.
— Еще бородатей, чем плаврук, — рассказывал Митя. — А младший был, значит, Митрич Малый. Он тоже был сильный, но чуть послабее старшего. И без бороды. Оба они были добрые и справедливые. Как отец. Все они — и отец, и братья — любили Кристину. Она варила еду и шила мужчинам рубахи и штаны. А сапоги они сами шили. И сети сами вязали, и лодку смолили своими руками.
— Что-то не слыхал такое, — Олег явно завидовал, что все слушают Митин рассказ. — Третий раз я в этом лагере, а не слыхал. Выдумываешь ты все…
— Не хочешь слушать — не слушай! Но молчи, — потребовал Пантелей. — Спасибо сказал бы…
Митя увлекся рассказом и не стал спорить с Забрускиным.
— Жили и поживали они тут, пока царь не подарил здешние берега, горы и леса своему другу — барону Лупану. Тот был жадный и злой, пьяница и обжора. Пришел он сюда с солдатами, сжег он хижину Митрия. Отец с сыновьями — за колья. Большая битва была. Старый Митрий погиб. Кристину солдаты схватили. Митрич Большой и Митрич Малый едва спаслись — на лодке ушли в море, когда не стало возможности сражаться… А богатый Лупан выше по ручью построил дворец из горного камня. В самой дальней комнате он запер Кристину. Он опоил Кристину особыми травами, и когда братья вернулись, она отказалась уйти с братьями, сказала, что любит Лупана и вечно с ним будет…
— Вот непутевая! — охнул Санька. — Из-за нее рискуют, а она…
— Братья утопили Лупана в море, а Кристина выпрыгнула из окна и разбилась о камни. Было это в самом узком и глубоком месте ущелья. С той поры это место называют Кристининой погибелью. Братья ушли в море. Здесь они оставаться не могли: царь послал против них целую армию…
Ни звука в комнате — лишь ровный и усталый голос Мити. Когда Митя закончил рассказ, Валерий Васильевич встал, на цыпочках вышел из комнаты, притворил дверь.
Пантелей дослушивал историю с закрытыми глазами. Он видел здешние берега, как наяву. Видел оба мыса и нагромождение оранжевых камней. Чернели бока каменных животных, столб света рвался в небо и ложился на море, и синий дым клубился над ровной водой, и нарушитель границы выплывал к камням. А потом нарушитель неслышно двигался по траве, как в замедленном кино. И, как в замедленном кино, преследовали его пограничники. Они осветили лазутчика фонариками и наставили на него автоматы. Он слепо озирался и покорно тянул вверх руки, трясся от страха и всхлипывал. Совсем рядом всхлипывал…
Пантелей открыл глаза, прислушался:
— Ты чего, Мить?
Митя длинно вздохнул:
— Ничего… Маму жалко!
— Ты ж недавно видел ее. Рано бы соскучиться.
— Не соскучился я. У меня папа недавно умер, и она одна. Жалко ее…
— Раз она отпустила тебя, значит, так надо. Ты не расстраивайся. Она тебя отдыхать послала — отдыхай… Спи…
— Понимаю. А все равно не отдыхается. И не спится. Вдруг что с нею случится? Я хочу быть сильным и смелым, чтоб выручать ее. Но я — здесь и не знаю, как она там… И мысли всякие плохие наседают, наседают…
— Спи. Ночью всегда плохие мысли наседают. Спи. Все будет в порядке.
Пантелею вдруг самому захотелось всхлипнуть: так жалко стало себя и так потянуло к маме. А она далеко и скучает по нему и считает дни до конца лагерной смены…
5
Накануне костра пионерского мужества пятому отряду поручили заменить флажки на дружинной линейке. Четыре шнура тянулись в разные стороны от верхушки мачты, на которой реял государственный флаг Союза Советских Социалистических Республик. У подножия мачты была деревянная трибунка с тонкими перильцами. Вдоль дорожки — цветы. Такие яркие, будто здесь собрали не семь цветов радуги, а семьдесят семь. И тем виднее, как полиняли от солнца и дождей разноцветные флажки на шнурах…
Валерий Васильевич собрался к завхозу за материалами.
Наверное, во всей стране не сыскать второго такого бережливого и прижимистого завхоза, как Полторасыч. Ему все кажется, что взрослые, особенно воспитатели и вожатые, не ценят народное добро: дай им волю — выпотрошат кладовку, в дым и пыль превратят все, что доставалось и завозилось в лагерь загодя, еще зимой. Когда приходили к нему за чем-нибудь, он допытывался, что сталось со старым? Пробовали починить и в дело употребить? Как до сих пор обходились? Может, и дальше обойдетесь без обновы?
Только в одном случае смягчался Полторасыч — когда приходили к нему с детьми. Потому, направляясь к завхозу, Валерий Васильевич взял с собою Пантелея Кондрашина и Бастика Дзяка. Пантелей — внук военного. Бастик — сам завоевал авторитет у Полторасыча. А два дня назад, когда пятый отряд дежурил по столовой, этот авторитет заметно укрепился.
Бастика поставили у двери в столовую. Медсестра строго-настрого наказывала у всех проверять руки, грязнуль посылать к умывальнику.
Бастик был добросовестен до беспощадности. У двери затор образовался, вожатые и воспитатели пытались оказать на Бастика давление, но он не поддавался. И тут появился плаврук. Кинул два пальца к козырьку мичманки, попросил ребят расступиться и пошел напрямик. Бастик стал перед ним:
— Покажите дуки!
— Ты что — не видишь, кто идет?
— Вижу!.. Вы куда идете? В столовую? Есть чем будете? Дуками? Значит, должны пдойти пдоведку! Плаврук рассердился:
— Эт-то безобразие!.. Надо с умом дежурить!
— Покажите дуки!! — потребовал Бастик так, что малыши испуганно шарахнулись от двери.
В это время подошел Полторасыч, молча вытянул перед Бастиком руки, а потом отозвал Эммануила Османовича в сторонку:
— Дежурных уважать надо.
Плаврук смирился — показал руки. Бастик поступил благородно — не стал придираться, не попытался проучить, а вежливо пригласил:
— Пожалуйста, пдоходите! Пдиятного аппетита!
…Перед крыльцом кладовки громоздилась куча пыльного старья. Чего только не было здесь! Колченогие стулья, допотопные изорванные костюмы, разрозненная детская обувь с «голодными» подметками, раздавленные пластмассовые куклы, поломанные шахматные доски, смятые картонные коробки, дырявые резиновые мячи и всякое другое, давно потерявшее свой первоначальный вид барахло — подчас не поймешь, чем оно было «при жизни»? Полторасыч горестно сутулился возле кучи, будто это была свежая могила. Столько добра предстояло списать, изрубить, сжечь — разве можно смотреть спокойно?