Операция «Фараон», или Тайна египетской статуэтки
Шрифт:
Нагиб давно заметил, в каком отчаянии Халима, и пытался успокоить ее. Он предостерегал ее от отношений с немцами, которые иначе относились к женщине, нежели египтяне. Когда египтянин клянется женщине в любви, то его слова останутся верны на протяжении всей его жизни, клятвы же европейского мужчины даются на одну ночь. Так что ей следовало остерегаться мужчин, которые делают много комплиментов, хотят же лишь одного.
В ответ на слова Нагиба Халима закричала, что не нуждается в советах, а египтяне по сравнению с немцами — грубые эгоисты, думающие лишь о себе, и он, Нагиб, не является исключением. Так они обменивались оскорблениями, пока Нагиб не назвал Халиму ветреной девчонкой, в ответ на что она бросила в сумку из красной кожи пару платьев и со словами, что остальное заберет позже, захлопнула за собой дверь.
Взяв такси, Халима отправилась на Курфюрстендам в западную часть города. Здесь в основном обитали художники, актеры и журналисты. Никит занимал верхний этаж шестиэтажного дома, на первом этаже которого находился кинотеатр; но дома его не было. Халима постеснялась позвонить в редакцию и присела на пол возле двери. Через некоторое время она заснула.
Около полуночи домой вернулся Никиш и нашел Халиму спящей у двери. Халима перепугалась, когда Никиш попытался поднять ее, чтобы перенести на диван, но, узнав его, улыбнулась. Она хотела что-то сказать — извиниться или объяснить свое поведение, — но у нее не было сил говорить, и Макс, заметивший ее смущение, приложил указательный палец к губам, будто говоря: «Тихо, тебе ничего не нужно объяснять».
Халима позволила отнести себя в комнату, шикарно обставленную, с двумя огромными окнами. Под одним из них стоял диван, обтянутый синей кожей в соответствии с модой. Макс положил Халиму на кушетку, так что она увидела ночное небо в окне. Теперь, когда Макс был рядом, она была готова на все. Это было похоже на сон.
— Ты совсем не удивлен тем, что я пришла, — сказала Халима, Макс же теснее прижался к ней.
— А должен был? — Он склонился над ней, глядя в глаза.
— Да, — ответила Халима. — Это бы доказало, что ты принял всерьез мои слова прощания.
— Ах, я принял их всерьез, отнесся к ним даже слишком серьезно. Я был опечален. Но я знал, что ты вернешься. Разум не может убить твоего чувства.
— Ах, если бы ты не был так самоуверен, — ответила Халима смущенно, — и не обладал столь бесстыдным самообладанием!
— Самообладание, по словам одного из поэтов, — основа нравственности, — засмеялся Никит.
— И ты никогда не ведешь себя безнравственно? Я имею в виду, что должна сделать женщина, чтобы…
— Что?
— …чтобы ты переспал с ней?
Макс долго смотрел на Халиму и, разглядев едва заметные движения ее лица — нервное подергивание уголка глаза и подрагивание ноздрей, — осторожно опустился на нее. Он отвел ее руки за голову и медленно начал двигаться. Халима закрыла глаза и позволила этому случиться.
Мягкие движения мужчины привели Халиму в состояние опьянения, которое — о чем она и мечтала — заставило ее забыть обо всем. Внезапно ее тело восстало, и, как пойманный зверь, она начала вырываться, будто желая защититься от мужчины, от своих чувств, тогда как в тот момент она ничего сильнее не желала, как любить этого мужчину.
Двумя днями позже Омар вернулся в Берлин и, узнав о том, что произошло за время его отсутствия, почувствовал, что мир рухнул. Беспомощно бродил он по улицам огромного города, не в состоянии собраться с мыслями. Ну почему, почему, бормотал он целыми днями.
На мосту Императора Вильгельма за собором он остановился и долго смотрел на медленно текущую воду. Ему хотелось умереть; но чем больше он думал о смерти, тем сильнее его охватывала ненависть к мужчине, отнявшему у него женщину. Оружие! Ему нужен был револьвер, шестизарядный, этого хватит. На вокзале Александер-плац был неплохой выбор. Как во сне, он направился вверх по улице Императора Вильгельма в сторону Маркгалле, свернул на Нойе Фридрихштрассе и по ней дошел до вокзала.
Темнело, и город осветили сотни огней. Толпы людей валили из слишком узких дверей вокзала. Повсюду сновали спекулянты и безработные, и Омар внимательно присматривался к ним, ища того, кто мог бы предложить интересующий его товар. Один предлагал кокаин, другой — половину поросенка в обмен на фортепиано, еще один прошептал, что у него есть партия крема «Муссон», шестьдесят штук в коробке. Револьвер? — Нет. Может быть, у Кале Эльзнер. — Где? — У Ашингера на Александер-плац, но не раньше десяти.
На Александер-плац было полно народа и транспорта. Казалось, все автомобили, омнибусы, такси и трамваи города съехались сюда.
Маленькая блондинка не старше восемнадцати лет потянула Омара за рукав:
— Привет, господин, хотите немножко удовольствия?
— Я не хочу удовольствия, я хочу револьвер! — проворчал Омар на своем плохом немецком и попытался отделаться от девочки.
— Револьвер? — не отставала блондинка. — Эй, парень, не сходи с ума. Не ищи несчастья на свою голову.
Теперь Омар взглянул на девочку. Не ищи несчастья на свою голову. Так коротко и четко. Звучало, как строка Корана. Просто смешно. Вот появилась незнакомка, девка, и вернула ему рассудок.
— Меня зовут Тилли, — сказала малышка, решив, что заинтересовала господина. Она подняла руку с растопыренными пальцами, подмигнув: — Пять, только для тебя!
— Что пять?
— Ну, тысяч. За удовольствие!
Омар, наконец, понял. В то время столько же стоили фунт чая или дешевая рубашка.
— У меня топят. Это возле полицейского участка. Ну, дай же волю своим желаниям! Не можешь же ты оставить несовершеннолетнюю вот так, одну на улице!
У Тилли было милое, открытое лицо. Светлые волосы падали ей на глаза, и она время от времени сдувала их в сторону, выставляя вперед нижнюю губу. Она была стройной и изящной, но ее грудь не заметить было нельзя.
— Ты ведь не здешний? — спросила она, потому что Омар все еще молчал. — Выглядишь как-то удрученно. Я тебя развеселю.
Внезапно Омар потянулся к сумке, вынул пачку купюр и протянул девушке. Тилли сделала реверанс, будто маленькая девочка, и засунула деньги в поношенную бархатную сумочку.