Операция "Фауст"
Шрифт:
— Кончай хохмить, — я уже разозлился, — немедленно возвращайся и осмотри почтовый ящик Лагиных, наверняка в него родители не заглядывали, сейчас им не до почты.
— Александр Борисович, — голос у Грязнова посерьезнел, — у меня через десять минут свидание с человеком, с «моим человеком», понимаешь?
На языке оперативников это означало встречу с агентом, с личным агентом Грязнова, и по секретной инструкции пойти на нее не мог никто, кроме Грязнова. Даже начальник МУРа.
— Хорошо, я сам,— бросил я коротко и положил трубку на рычаг.
Мы все забыли о почтовом ящике, думал
Мать Ким Лапшой, маленькая кореянка с лицом, опустошенным потерей, безмолвно протянула через порог ключ от почтового ящика и сразу закрыла дверь. При тусклом свете лестничного освещения я с трудом нашел номер «322» на огромном металлическом блоке. Ключ не всовывался в замочную скважину. Что за черт! Руки у меня почему-то стали черными. Я вынул зажигалку и увидел... Языки копоти на поверхности ящика. Его кто-то уже пытался открыть, сломал замок, а когда попытка не удалась, то просто сунул спичку в смотровую дырку и сжег то, что там было.
Я поднялся к соседям Лапиных, Корабельнишовым.
— Да тут у нас панки эти, хулиганье часто развлекаются. Волосы выкрасят в лимонный цвет, анаши накурятся и давай идиотничать: игрища устраивают, почту жгут! — возмущался Корабельников, мужик с внешностью свободного художника, патлатый и расхристанный не меньше, чем критикуемые им московские панки. — Кто -то утром в воскресенье устроил нам пожар. Дым еще целый день чувствовался...
От Корабельникова я позвонил в прокуратуру. На мое счастье, Моисеев еще не ушел домой — отмаливал свои алкогольные грехи.
Пока он ехал, я смотался в ЖЭК и приволок двух подвыпивших слесарей.
Через полчаса на дежурной машине прикатил Семен Семенович во всеоружии криминалистической техники, и мы приступили к осмотру пожарища, предварительно осветив лестничную площадку мощным светом электрической лампы, извлеченной из следственного чемодана криминалиста.
Жэковский слесарь отжал стамеской замок...
Сгоревший комочек бумаги с серыми колышущимися бахромками краев напоминал крещенские гадания моей бабушки: вот она комкает тетрадные страницы, кладет их на фарфоровое блюдечко и чиркает спичкой: «Видишь, Сашуля, выпадет нам опять война. —Она обводит пальцем тень на стене от сгоревшей бумаги. — Видишь, воин в кивере, а в руке— копье...» Я забираюсь с коленками на жесткий стул с гнутой спинной, старательно вглядываюсь в очертание тени, никакого воина с копьем не вижу, а по стене плывет чудо - юдо рыба-кит, о котором нам сегодня в детском саду читала воспитательница. Но почему-то чаше всего эти бабушкины тени напоминают мне старинные корабли...
Вот и сейчас я увидел, как в глубине ящика покачивается от ветра обугленный «фрегат», готовый рассыпаться при первом прикосновении, — все, что осталось от какого-то письма.
Мы выставили кордон из слесарей, призванных охранять парадную дверь, чтобы ветер не мог развеять наши слабые надежды. Слесари с радостью выполняли репрессивные функция и никого не впускали в дом, а Семен Семенович тем временем осторожно и ловко с помощью совочка и мягкого пинцета перенес «кораблик» в коробку с ватой, покрытой папиросной бумагой.
Затем, потерев целлулоидные пластинки о свое колено, притянул на их наэлектризованную поверхность отвалившиеся мелкие кусочки, достал из следственного чемодана резиновую грушу со стеклянной трубкой, напоминающую детскую клизму, и всосал в нее мельчайшие частицы золы.
Все это он проделывал с неожиданной быстротой, а я вздрагивал при каждом его движении.
— Не надо нервничать, Александр Борисович, «больной» еще жив, операция прошла удачно, — резюмировал Моисеев, закрывая коробку, — теперь нам остается заключительная часть — выявить текст сожженного документа. Для этого нам потребуется глицерин. Придется заехать в аптеку.
Он помолчал, задумавшись о чем-то своем, а потом предложил:
— Если не возражаете, мы с вами проделаем эту работу у меня дома. Мои мальчики обещали приготовить ужин. Сегодня год, как не стало моей Ани...
Жена Моисеева, Анна Петровна, заведовавшая нашей канцелярией, умерла прошлым летом от рака, оставив Семену Семеновичу двух 16-летних близнецов — Мишу и Гришу. Я не только не возражал против поездки к Моисееву, но обязательно должен был ехать, будучи уверен, что он прочтет уничтоженное огнем. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль: Лана обещала позвонить, — и тут же испарилась, как что-то второстепенное. Моисеев отпустил дежурную «Волгу» и, бережно, как новорожденного ребенка, прижимая к груди коробку с пеплом, уселся рядом со мной в «Москвиче».
* * *
Пока близнецы накрывали на стол, Семен Семенович обрабатывал на куске стекла сожженное письмо раствором глицерина из пульверизатора, и на моих глазах коробившиеся кусочки начали мягчать, оседать и распрямляться. Криминалист разровнял их по стеклянной поверхности шпателем, накрыл другим куском стекла.
— Я надеюсь, Александр Борисович, что письмо было написано шариковой ручкой. Тогда что - нибудь мы увидим. Много не обещаю, но что-то увидим.
Семен Семенович завел меня в чулан — домашнюю криминалистическую лабораторию. Сделал десятка три снимка в инфракрасных лучах, освещая поверхность сгоревших листов каким-то мудреным способом при помощи зеркал под разными углами наклона.
Затем он засунул пленку в бачок с проявителем.
— У нас, Саша, есть двадцать свободных минут, пока проявляется пленка. Давайте помянем Анюту...
Семен Семенович аккуратно разлил водку из хрустального графина, следя, чтобы было поровну.
— Графин - то она, Анна, покупала на мой день рождения, за день до того, как узнала о своей болезни. Она любила красивые вещи. Сказывалось, видно, ее дворянское происхождение... Сам-то я из местечковой еврейской бедноты, а она всегда ворчала, что мне все равно, из чего пить да есть, что на окна вешать...
Он вытер глаза ладонью. Мы молча выпили. Миша и Гриша набросились на холодец и салат собственного приготовления и, насытившись, удалились в другую комнату смотреть по телевизору футбольный матч.