Операция «Гадюка» (сборник)
Шрифт:
Мне очень хотелось подойти к двери, постучать в нее и объяснить тюремщикам, что я не объявлял сухой голодовки.
Сколько времени? Восемь утра. С ума сойти! Пора вставать.
Мне пришлось справить нужду в углу подвала, и почему-то мне было очень стыдно, что когда люди войдут, они это учуют и будут смеяться.
Потом я решил заснуть снова.
Ничего из сна не вышло. Слишком хотелось пить. Я лежал и считал. Досчитал до четырех тысяч восьмисот — может быть, сбился раз или два. Потом проснулся. Все же можно себя усыпить!
Было чуть меньше двенадцати.
В
Я сидел на полу, привалившись спиной к стене, вдали от него.
— Живой еще? — спросил Жора. Он кинул мне от двери пластиковый баллон с пепси-колой. — Благодари Рустема Борисовича, — сказал он. — Это он приказал тебя напоить, а то, говорит, не доживешь до праздника.
Жора стоял и смотрел на меня. Я не делал попытки дотянуться до баллона, потому что был уверен, что Жора замыслил какую-то подлую каверзу.
Жоре надоело ждать, и он приказал:
— Бери, а то унесу!
Я просто смотрел на него и молчал. Такие животные, как Жора, не выдерживают упорного взгляда.
— Ну и сиди в своем дерьме! — закричал он со злостью и, выскочив за дверь, навалился на нее, закрывая, — видно, боялся, что я успею схватиться за ручку.
А у меня не было сил.
Так я и не узнал, какую каверзу готовил мне телохранитель.
Только когда дверь закрылась и Жора ушел, я протянул руку — пластиковая бутыль, такая прохладная, лежала на расстоянии вытянутой руки. Я медленно подкатил ее к себе. Я оттягивал момент счастья, может, потому, что не до конца верил в него, может, потому, что боялся — внутри окажется не пепси, а, допустим, моча. С них бы сталось.
Но бутыль была пластиковая, рифленая крышечка бутыли была закупорена фабрично. Потребовалось усилие, чтобы отвинтить ее. Вода зашипела и пошла через край, а я ловил языком пену и всасывал ее. Погоди, не пей, не кидайся, успеешь. Главное, что они не будут тебя убивать — не будут, потому что они не стали бы тебя поить перед смертью. Ах, какой милый и добрый человек — Рустем дал мне индульгенцию! Но такие, как он, лишены чувства жалости. Значит, у него есть цель. Может, и в самом деле он намерен вколоть мне какой-нибудь «трус-драгз» — состав, вызывающий неконтролируемую болтливость. Смогу ли я удержаться? А потом меня (к тому времени я уже отхлебнул три или четыре раза из бутыли) обрадовала мысль: а что я могу им сказать, даже если они найдут способ меня одолеть? Что в Москве подозревают неладное из-за исчезновения в некоторых городах ветеранов последних войн? Разумеется, и генерал, и Рустем об этом информированы. Или что Меховск избран как один из возможных будущих пунктов исчезновения людей? Вернее всего, они к этому готовы. Главное — мы не знаем, зачем это происходит и почему.
Я поставил себе предел — четверть банки. Она полуторалитровая, значит, на ладонь сверху. Потом я заставил себя закрутить крышечку и задумался — а прав ли я? Мой организм обезвожен и тем более нездоров, он нуждается во влаге. Ведь не будут они меня держать здесь неделю? Я выпью
А потом снова разлегся на полу, на этот раз я был почти в мире с самим собой. Потом я постарался испытать себя: я поднялся в воздух и небольно ударился головой в низкий потолок — в двух метрах от пола.
Перебирая руками по потолку, я пропутешествовал из конца в конец подвала, как муха, затем спустился по стене. Ничего, получается, надо развивать свои способности, а то ведь неизвестно, может, понадобится ходить по потолку.
Вдруг я испугался, что они за мной подглядывают. В подвале была лишь решетка вентиляции в углу — больше отверстия я не заметил. Но ведь современная техника делает чудеса. Я от испуга грохнулся на пол, сведя на нет все свои усилия по самолечению.
Отлежавшись и отругав себя, я в качестве утешения отхлебнул еще один большой глоток из баллона.
День клонился к закату. А обо мне не вспоминали. Я еще раз поспал, потом попытался сочинить стихотворение в честь Катрин, однако вдохновения не хватило.
Вечерние часы прошли как в тумане, единственное, что помню, — искреннее сочувствие к судьбе графа Монте-Кристо, который просидел в такой вот котельной примерно в десять тысяч раз больше, чем я.
Так прошел этот день, о котором в настоящем романе и не рассказывают, а, пропустив его, сообщают: «На рассвете следующего дня…»
Наступила ночь, и, за исключением последнего глотка, в баллоне ничего не осталось.
Но я был почти уверен, что все той ночью и решится. Поэтому, когда за мной наконец пришли, я уже был готов, героя из себя не изображал, а продолжал сидеть на полу у стены, вдыхая миазмы, накопившиеся в подвале за последние сутки.
Жора, который пришел за мной, даже заходить не стал, а выматерился и приказал выматываться из подвала.
Там же ждал и Одноглазый Джо. Они боялись, что я буду драться или убегу. Но мне совсем не хотелось бегать и срывать ответственное задание, полученное от дяди Миши.
Джо ловко надел на меня наручники. Я не ожидал этого и не был готов — так что попался. Вылезать из наручников я не умею. Очевидно, и летать в наручниках не смог бы.
— Ты иди, — сказал Джо.
Он шел за мной брезгливо, хотя не думаю, что я был так уж грязен и отвратителен. А что касается щетины, то я обратил внимание, что двухдневная щетина модна у телевизионных ведущих.
На улице было темно. Второй час ночи. Город спал, даже большинство фонарей в нем отключалось после двенадцати, потому что после двенадцати порядочный человек на улицу не полезет.
Почему-то я решил, что меня посадят в мой любимый «Мерседес». Но его не оказалось. У дома стоял самый обыкновенный грузовичок, в кузове которого в сопровождении Джо я доехал до товарной станции.
Потом меня повели по путям. Иногда мы проходили под светом прожектора. Вдруг, испугав меня, сонный голос диспетчерши велел кому-то подать состав на третий путь.
Вагон-холодильник, до которого мы наконец добрели, стоял в тупике одного из запасных путей, уткнувшись в бревенчатый ограничитель.