Операция 'Карантин'
Шрифт:
Никита слушал его вполуха — за месяц пребывания в джунглях он выучил все сентенции Сан Саныча чуть ли не назубок. Надоели они ему хуже горькой редьки, однако виду не показывал. Как и положено санитару, молча убрал стол, вымыл инструменты, уложил в стерилизатор и поставил его на бензиновую горелку.
— Полноте, Сан Саныч! — наконец с укоризной сказал он. — Я, наверное, в пятый раз слышу, как вы самоотверженно и бескорыстно трудились в Сомали во время засухи. Только времена-то переменились, и за просто так сейчас никто ничего не делает.
Он вынул из заднего кармана шорт плоскую бутылку виски и поставил на стол.
— И вот тому лишнее доказательство. — Никита с хитрой улыбкой подмигнул доктору.
Сан Саныч разулыбался —
— Опять у американцев уколами подрабатывали? — спросил он.
— Само собой. Что умею, то продаю. Умею уколы делать — так почему это умение не продать? Тем более, что у американцев рук не хватает. Вы-то больных «тофити» не лечите…
— Занесете мне еще эту заразу… — сокрушенно покачал головой Сан Саныч, однако в его взгляде не было и тени тревоги.
— Никак нет, — бодро парировал Никита, освобождая плод манго от косточки и нарезая мякоть в чистый поддон. — Главврач госпиталя доктор Брезенталь утверждает, что радикальнее средства, чем алкоголь, от «тофити» не существует. Ни один из алкоголиков в поселке не заразился.
Доктор поставил на стол две мензурки, придвинул поближе плетеные кресла, и они сели. Никита свернул с бутылки пробку, налил в мензурки на два пальца. Сан Саныч потянулся было к мензурке, но неожиданно хмыкнул, отвернулся, взял с манипуляционного столика иглу от шприца и протянул Никите.
— Что, опять?! — возмутился Никита. — Где?
— Левая рука. Возле локтя.
Никита посмотрел. У локтя на руке виднелась небольшая, чуть больше сантиметра, покрасневшая припухлость — древесная пиявка почти полностью успела внедриться под кожу, и наружу торчал лишь кончик плоского зеленовато-коричневого хвостика.
— Осторожнее извлекайте, — посоветовал доктор. — Не спешите. Если хвостик оборвется, мне придется скальпелем орудовать.
— Да знаю я! — огрызнулся Никита. — Ученый… Все тело в шрамах… — Он примерился, проткнул хвостик паразита иглой и начал потихоньку вытягивать его из-под кожи. — И почему вас пиявки не кусают?
— Это не пиявка, а нематода, — ушел от прямого ответа Сан Саныч. — Вы пьете мой отвар?
— Пью… А толку? Сами видите…
— Отвар не от нематод, а от их личинок, если нематоды оставят в вас яйца. Или вы хотите заболеть бледной немочью?
— Африка… — распаляясь, раздраженно бурчал Никита. — Экзотика… Жара пополам с проливными дождями… Духота, полчища насекомых, змей, крыс… Романтика!.. У меня такое впечатление, что все исследователи Африки… начиная с Ливингстона… были либо сумасшедшими… либо у себя дома… в Европе, Америке или где там еще… с детства жили в трущобах, где тоже насекомые, крысы и змеи кишмя кишели… Иначе откуда такие восторги… охи-ахи… по Африке?.. Признайтесь, доктор, вы тоже в подвале родились с крысами, клопами в вшами? А?.. Вот!
Никита наконец извлек нематоду из-под кожи и торжественно протянул иглу доктору. Сан Саныч нацепил на нос очки, внимательно рассмотрел паразита.
— Молодец! — похвалил он Никиту. — Научились вытаскивать целиком. Кстати, Ливингстон тоже был врачом, и именно он является первооткрывателем Центральной Африки.
— Лучше бы он ее закрыл. Вместе с нематодами.
Никита окунул кончик платка в мензурку с виски, протер ранку, а затем замазал ее клеем БФ.
— Все. — Он поднял мензурку. — Как это там говорится: не пьем, а лечимся?
— Нет, — покачал головой Сан Саныч. — Поехали.
И по-русски, одним махом, опрокинул в себя виски. Иных тостов, кроме «гагаринского», он не признавал. Этот тост был тем единственным светлым пятном, которое еще признавали в мире за заплеванным, затоптанным всеми и вся социализмом. А для старого доктора это было все, что осталось от его родины.
Никита тоже выпил, зажевал долькой манго.
— Кто-то идет, — вдруг сказал доктор.
Сквозь беспрерывную канонаду тропического ливня по крыше бунгало Никита
— Кто? — спросил Никита. — Новый пациент?
Несколько мгновений Сан Саныч молчал, затем ухмыльнулся.
— Нет. Ваш «закадычный» друг. Стэцько.
— Ох… — застонал Никита и схватился за голову.
Стэцько Мушенко был его головной болью. По убеждениям — ярый украинский националист, по призванию — вечный рейнджер. Коренастый, мрачный мужик лет сорока, с одутловатым лицом, вислыми усами запорожского казака, большим пористым носом и маленькими глазками, в которых навсегда застыли недоверчивость и подозрительность. Во всех бедах мира туповатый рейнджер винил исключительно Москву и поэтому где только было можно пресекал «гегемонистические» поползновения «москалей» с автоматом в руках. Три года он провоевал в Чечне против российских войск, а затем непонятно почему завербовался в Центральную Африку. Никак иначе и здесь отстаивал «нэзалэжнисть» нэньки Украины от России. Языков, кроме своего родного, украинского, он не признавал, да, похоже, по природным данным и не был способен к обучению. Поэтому служить в Африке ему было туго. В бунгало Сан Саныча он приходил где-то раз в неделю, но тянула его сюда отнюдь не тоска по родине или возможность переброситься с братьями-славянами парой фраз, а нечто совсем иное. Сам вид российских медиков доставлял ему садистское удовольствие, подпитывая огонь затухающей в Африке ненависти к «москалям». Этакий запущенный клинический случай сверх обостренной националистической паранойи.
К Сан Санычу Стэцько относился более-менее снисходительно: время изрядно потрудилось над старым врачом — морщины, потемневшая, задубевшая в тропиках кожа, курчавые седые волосы делали его похожим на аборигена. А вот Никиту, на круглом лице которого будто стояла печать чистокровного «русака»: голубые глаза, русые волосы, нос картошкой — Стэцько ненавидел лютой ненавистью. Не помогла и придуманная Никитой на ходу «сказка», что его мать была чистокровной украинкой. Эта «новость» наоборот подлила масла в огонь. «Эч, москали, як наших дивчат паскудять!» — заключил Стэцько и впредь Никиту иначе как «шпыгун» или «пэрэвэртэнь» не называл.
Приходил Стэцько обычно во время тропического дождя, лившего словно по расписанию с двенадцати до двух часов дня, приносил с собой литровую бутылку технического спирта, практически сам ее выпивал, изредка, наверное, для куража, наливая российским медикам, а уходил, как только дождь прекращался. Разговор между тремя славянами получался тягомотный, пустой и тоскливый. Трудно разговаривать с человеком, который видит в тебе прежде всего мишень.
Когда Никита поинтересовался у Сан Саныча, почему Стэцько приходит только в дождь, он услышал любопытную информацию, в которую вначале не поверил. Оказывается, военные действия здесь велись строго по графику: с восьми утра до двенадцати, а затем с двух до пяти вечера. Так сказать, с перерывом «на обед» на время ливня. При этом график соблюдался строго и неукоснительно, будто рабочее время на предприятии. Ни капли не веря этому, Никита изволил пошутить: «А как профсоюз смотрит на штрейкбрехеров?», на что Сан Саныч Малахов лишь пожал плечами. Однако со временем Никита убедился в правдивости слов доктора. Действительно, эхо автоматных очередей раздавалось только в указанные часы. «Та-та-та-та!» — дятлом стучал автомат правительственных войск. «Та-та!» — отвечал ему автомат мятежников. И сразу было понятно у кого патронов больше. Видимо и платили за «работу» строго по часам, потому что Стэцько неукоснительно соблюдал воинскую дисциплину и никогда не позволял себе задерживаться после окончания «обеденного перерыва». Оно и к лучшему — даже двух часов его пребывания в российском отделении Красного Креста хватало, чтобы в бунгало до самого вечера царила тягостная атмосфера.